Вихерт приказал танкам обойти этот лес и ударом с тыла разбить засевшего в деревеньке противника.
В этом маленьком узелке он почувствовал опасное.
Командующий не потерпит ни малейшей задержки. Он не посчигается, что дивизия понесла потери в предыдущих боях и силы ее истощены. Любой ценой к Березине на помощь танкам. Разрыв так велик. Это, может, критический момент всей кампании.
Вихерт подумал, что русские здесь, да и не только здесь, не просто тянули, решив подороже продать свою жизнь, они принимали любое отчаянное положение с мужеством, как будто исход войны зависел от какой-нибудь рукопашной в поле или на дороге, и считали: надо жертвовать, чтоб спасти все.
«Над нами рок — время. Мы не должны останавливаться, погибнем, — подумал Вихерт. — И моя любовь к Германии в жестокости и беспощадности здесь».
Вихерт притаился. Он ждал, когда его танки выйдут в тыл русским, а сам тем часом копил силы к атаке Сколько уже сменилось солдат! В некоторых ротах не осталось ни одного из тех, кто от границы начал свой путь: казалось, захватывали землю могилы и кочующие госпитали, а войска ловят какой-то призрак.
Усталыми и мутными от бессонницы глазами с ненавистью вглядывался он в деревеньку и в порыжелую даль на востоке, где шли такие же, как и здесь бои которые сливались в этот сотрясающий просторы гнетущий гул.
Он поглядывал и на часы: ждал, когда пушки его танков возвестят, что они достигли цели.
Но что-то другое тревожило его. Это не обычная тревога перед боем было смутное чувство, как перед несчастьем, как будто уже что-то случилось.
Он ничего не боялся: опасность презирал, как старый солдат, который знал, что вернее судьбы ничего не придумаешь. Его страшило пространство, обманное, как мираж, к которому шли, а встречали все те же леса, те же дороги в серой полыни, тот же горький смрад пепелищ, и трупы, трупы немецких солдат на знойной и черной, как мрак земле.
Деревню держал отряд из двух рот курсантов и батальона, собранного из солдат и офицеров, потерявших во время отступления свои полки. Разные люди были среди них. Всех не проверишь.
Курсантов подняли по тревоге, когда кольцо окружения замкнулось у Минска и немецкие танки рванулись к Березине. Их бросили в эту деревушку.
Многое из скудных запасов отмерили отряду: две не полных батареи со снарядами, пулеметы, бутылки с горючей смесью, количество патронов на долгий бой, по три сухаря на каждого, а земля приберегла в старом срубе колодец со студеной водицей.
Ждал тут всех смертный бой. За дорогу.
На фронте всякая дорога трудится с предельным напряжением, изорванная и израненная в страде, она тянет движущееся войско — все его машины, и орудия, и пехоту, и грузы смерти в тяжелом металле. Ее бомбят и обстреливают, в нее зарывают мины, и она метелит огнем и пороховой гарью.
Здешняя дорога среди заболоченной местности и топких лесов имела особое значение: без нее не обойдешься…
Уходила она в родную даль с маревом горького зноя над холмами. Грохотали там грозы сражений, и никому еще неведомо было, что и беды для расплаты копят долю свою.
Жители деревни ушли в леса. Как опустевшие ульи, стояли избы — мирный рой улетел.
Повсюду окопы и окопчики — на дороге, по обочинам ее, и за дворами, и за огорожей, а впереди узкие щели.
В них сидят с гранатами и бутылками с горючей смесью истребители танков.
Последние приготовления в томящем ожидании: близится неминуемое и отсюда уж никуда не свернет. Ближе к болоту ждет начало боя стрелковое отделение. Как и все в отделении, их командир, сержант Елагин, уже нюхнул пороха. Но ему казалось, что самое главное делали где-то другие, а он лишь прятался от бомб и мин.
Его потрясало не горе оставления земли. Он верил, они вернутся. Потрясало само движение — бесконечность какой-то силы, в которой был и он, Сергей Елагин, и гордился, что несет со всеми великую долю… Война только началась. Он совершит еще свое, величественное и прекрасное. Сам маршал в звездах и орденах покажет на него своим жезлом: «Вот герои».
Сергей глядел с ожиданием на кочкастое поле с кустиками берез. Зелень их блеснилась на ветру, и в самой гуще оранжево перекипало солнце. Как в родничках трава — колотится в ней свет голубого неба и веет из просторов его таловой свежестью.
Полынь и белые ромашки по буграм ближе к дороге.
Там, в окопах, видны каски наших солдат, и их оружие, и сгорбленные спины.
«Где разгадка тайны этого бесстрашия? Я боюсь смерти. Я хочу жить. Но не уйду отсюда, и никто не уйдет, пока не сделаем, что велено, — подумал Сергей. Было в сердце что-то сильнее страха смерти, хотя и давило жутью, и эта жуть нарастала по мере ожидания, и впереди все мутнее казался зной, Скорей бы уже», — подумал, что бой все равно неизбежен.
В эти минуты на болоте прогрохотал выстрел. Что-то случилось. Еще никто не знал, что возвестил он о несчастье.
На болоте двое- Павел Ловягин и курсант Малинич вели наблюдение за топями на случай появления немцев.
Ловягнна все звали здесь летчиком, так он представился когда вышел из лесов.
Самое пришло время уходить ему: пока высокая цена сведениям. Да и знал он — из этого боя живым не выбраться.
Успеть бы. Но как отделаться от курсанта, который с доверчивостью лежал рядом. Сложен крепко парень, непросто сладить с ним. Видел Ловягин, как Малинич, сняв гимнастерку, мылся в мочажине, мускулы похожи на сыромятные ремни: сплетет — не вырвешься.
Прикинул Ловягин, как бить. Малинич лежал на животе, и надо ножом под левую лопатку, как учили, сразу в сердце.
«Сейчас, сейчас, — готовился к этому удару Ловягин, но хотел еще последним словом испытать: может, потянет с ним на его сторону. Так сам свою жизнь и решит. — Не ошибись, дружок».
Кружил ястребок над болотом. Что-то высматривал по рыжим кочкарникам. Криво несло его горячим потоком в немецкую сторону.
— Вот и ты, летчик, когда-то летал. Дух, поди, захватывало? поголубели глаза Малинича от неба, в которое глянул он и вздохнул: широка воля, да мало ее на войне.
— Гляди, куда манит, — и взгляд Ловягина скользнул по спине Малинпча с просоленной от пота стежкой на гимнастерке. — Не видишь, — к решающему, но и рискованному для себя слову подвел Ловягин. Что скажет?
— Кого манит?.. Или испытываешь? — с усмешкой, но и зло произнес Малинич.
— В чем? — даже чуть обрадовался Ловягин, что понял его намек Малинич.
— Потом поговорим.
— Поговорят косточки наши на волчьих зубах.
— Но ястреб нам не пример… О, свола-а… — он не договорил. Боль в спине пронзила его, и перед глазами все Почернело. Ловягин убрал нож в карман и быстро пополз, проваливаясь в топях.
Смутно видел его Малинич. С трудом подтянул винтовку. Выстрелил. Брызнула вода над топью и упала зеленой струёй во мрак.
Малинич был мертв, когда прибежали свои.
Елагин повернул его на спину.
— Малинич! Коля! — стоя на коленях, звал Сергей друга.
Он лежал, как бывало в детстве на сенокосе, прижавшись к плечу щекой в запушенной рыжинке, закрыв глаза. Ресницы еще вздрагивали: будила их жизнь, такая близкая, еще отдававшая тепло от рук, которые сжимал Елагин.
А рядом затекали широкие с провалами следы Ловягина — вода выступала из-под мха.
Ловягин добрался к своим. С лица его и гимнастерки текла грязь. Он шатался и дышал с хрипом, зло оскаляясь, закричал по-немецки, когда усомнились, кто он и потребовал связать его с Дитцем.
На КП батальона по телефону передал данные о расположении орудий и станковых пулеметах — кратко доложил обо всем, важном для командования.
— Превосходно, лейтенант, — в радости ответил Дитц. — сведения были так кстати. — Я приеду за вами, — добавил он, чтоб Ловягин знал, какую честь оказывают ему за блестяще выполненную задачу: это была и проверка.
Ловягин вышел из палатки и сорвал с себя гимнастерку. Хотел бросить ее, но подумал, что она спасала его — была для него счастливой! Напоминала и о страхах, они уже позади. Но ждали новые испытания, и невелики среди них надежды. Но если он чуть потянет, кончится воина, конец ее близок, еще усилие, и тогда жизнь щедро заплатит за все пережитое.
Он долго мылся, с жадностью глотал воду из бочки, и на него глядели, как па героя, который мог пробраться к русским, и вернуться, и теперь вот так наслаждаться своей удачей.
«Честная собака, — вспомнил он о Малиниче. — И подох, как собака. За что? Я хочу иметь свое. А они? За какое-то равенство… — выругался он. — Равенство. Не будь этой мысли в роду человеческом, я не таскался бы так без дома, без родины. Вот к чему пришло. Шпана немецкая поволокет Россию веревочкой на убойный двор…»
Он ждал Дитца. Сидел на поваленном дереве под шелестящей листвой осины, и ветерком обдавало его.
