Дальнейшая поездка на вокзал протекает, к сожалению, без каких-либо неожиданностей или непредвиденных отклонений от основного маршрута. Зажимая коленями гигантский букет гладиолусов, я горестно размышляю: нет ничего, что могло бы предотвратить уже вполне угадываемый конец пути. Разве что спустит колесо или внезапно забарахлит мотор… Да и цель пути становится однозначной: вокзал и посадка на скорый поезд Аграм — Вена через Шпильфельд-Штрас и Грац.
На вокзале, как и следовало ожидать, нас подстерегает Регельсбергер. Он передаст Капитанше конверт с ее официально амнистированным паспортом, в котором — под рубрикой «Дети» — значится и мое младенческое «я». Мать вскрывает конверт, извлекает серо-зеленую книжицу, быстро пролистывает ее и находит действительную на срок в 8 дней въездную визу с пометкой, сделанной округлым красивым почерком Регельсбергера: «Однократный въезд на территорию рейха». Регельсбергер ждет, пока мать не насладиться полностью его каллиграфическим почерком, а затем произносит: «Храни вас Бог!» и исчезает столь же стремительно, как в тот, в рождественский, вечер, когда он подложил к черному ходу пансиона «Сплендид» большую коробку шоколадных конфет.
Заключительный вопрос полуэмигранта, который мог бы оказаться начальным вопросом, не будь на свете прямого скорого поезда Аграм — Вена
Приятность путешествий по железной дороге в мирное время сплошь и рядом зависит от того, насколько гладко происходят пересадки, а точнее, дождется ли твоего прибытия поезд, на который нужно пересесть, если тот, на котором ты едешь, прибудет с опозданием?
Но и в военное время пересадки важны — возможно, еще важнее, чем в мирное. И, как выяснилось, мы бесповоротно опоздали пересесть на поезда, идущие в Португалию, в Шанхай, на Мадагаскар, в Новую Зеландию, в Австралию, в Америку, даже — на сравнительно недалекий дунайский островок Ада Калех, даже — в Англию, где уже больше года живут Капитан Израиль Своей Судьбы и его мать (живут по неизвестному нам адресу! Так посоветовал Капитанше отвечать на соответствующий вопрос в генеральном консульстве Регельсбергер).
И сейчас, в практически пустом поезде, с букетом оранжево-красных гладиолусов, закинутым на багажную полку в купе, мчась под всеми парами в тысячелетний рейх, — это едва ли можно признать удачным маршрутом бегства от предпринимаемых фюрером попыток стопроцентно арийского воспитания, не говоря уж о прочих его замыслах и начинаниях, от которых меня старались охранить многие — начиная с самого фюрера (и этого у него не отнимешь) и заканчивая дядей Паулем Кнаппом и моими, если можно так выразиться, располовиненными родителями.
Капитанша на всякий случай приобрела незадолго перед отъездом в торговом доме Кастнера и Ёлера кожаный ранец, пенал на молнии и 24 цветных карандаша в позолоченной оловянной коробке — мне на день рождения, на первый день рождения, который предстоит праздновать в тысячелетнем рейхе, и на предмет дальнейшей активности моего ранцевого «я», в которое не сегодня-завтра должно превратиться мое младенческое «я», — она подготовила все, чтобы я встретил неизбежные воспитательные меры со стороны государства по меньшей мере во всеоружии. Кроме того, ранцев и карандашей такого качества в рейхе наверняка уже не найдешь!
Однако я еще не знаю об этих упрятанных на дно чемодана подарках ко дню рождения и смотрю во все глаза на человека, сидящего у окна напротив, — уж больно он похож на «сурового господина» из немецкого генерального консульства, хотя и нет на нем замечательного синего мундира с торчащими белыми шерстинками. Едва поезд трогается, человек у окна решает втянуть Капитаншу в беседу. Она однако же остается на перегонах от Аграма до Штайнбрюка, от Рёмсрбада до Килли и даже от Килли до Прагерхофа и Марбурга крайне скупа на слова (что за немец самого что ни на есть призывного возраста может себе позволить осенью 1940 года разъезжать по заграницам, если он не облечен тайной миссией, хоть и щеголяет в штатском?), и эта скупость на слова в известном смысле вознаграждается после неторопливого проникновения на территорию рейха в Шпильфельд-Штрасе!
Человек у окна достает из нагрудного кармана партийный значок и, милостиво улыбаясь, прикрепляет его на лацкан, — и вот маленький значок с красным ободком принимается плясать в глазах у Капитанши, трясясь вместе со всем поездом, на перегонах от Шпильфельд-Штраса до Эренхаузена, Лейбница, Лсбринга, Вилдона, Верндорфа, Карлсдорфа, Эбтиссендорфа, Пунтигама и наконец — до Центрального вокзала в Граце.
Центральный вокзал в Граце, увенчанный часами на башне города всенародного ликования, практически весь изукрашен знаменами со свастикой. Можно утонуть в этом море красных знамен, которое мне куда ближе и для меня куда привлекательней, чем Красное море древних иудеев, по которому аки посуху послала моего пра-пра-прадеда Капитанша. Я прижимаюсь к окну, чтобы хотя бы так оказаться — пусть всего лишь на пядь, ближе к этому великолепию знамен и буйству красок, но Капитанша нежно отводит меня в дальний угол купе и словно в шутку накрывает мне ладонью глаза. Но тут мне на помощь приходит приветливый господин, сидящий у окна. Вежливо, но недвусмысленно он ставит Капитаншу на подобающее ей место:
— Пустите ребенка к окну! Вы ведь видите, какую радость доставляют ему знамена!
Разумеется, здесь, в Граце, никак нельзя было догадаться о том, насколько хорошо изукрашены — да и изукрашены ли вообще — все вокзалы в Вене…
ИЛЛЮСТРАЦИИ
Вена, 1-й район: Шоттенринг 35. Вена, Шоттенринг. Вена, 10-й район: общежитие рабочих. Вена, 10-й район: Новейшая Звезда. Площадь Героев, 15 марта 1938 г. Вена в упоении от Гитлера. Замок Винденау, Словения. Загреб (Аграм), площадь Елачича с конной статуей. Хорватия, Сплит. Бордель «Сфинкс». Англия, Дувр. Хорватия, горный отель под Загребом. Грац, Центральный вокзал «города всенародного ликования».
«ДОРОГОЙ РУССКИЙ ЧИТАТЕЛЬ!» или
ИСТОРИЧЕСКИЕ ПРОТОТИПЫ МОИХ ГЕРОЕВ, МЕСТ И СОБЫТИЙ
Дорогой русский читатель!
Сначала я задумал эдакое амбициозное послесловие с прямо-таки царственным названием «Моя Россия!» В нем я хотел поведать о моих «русских приключениях», которые хотя и восходят к моему детству после Второй мировой войны, но являются все же скорее «русскими приключениями» из вторых рук, «приключениями» с русскими людьми и русскими солдатами из советской оккупационной армии между 1945 и 1955 годами, — и «приключениями» с русской литературой и искусством, которые я люблю и которые мне близки. После моего первого посещения вашей страны, — недельного пребывания в Санкт-Петербурге и знакомства с ним с помощью Светланы и Геннадия Каганов в июле 1999 года, — я от этого плана отказался, потому что убедился, насколько мало знаю о самой стране, о русской земле и как еще далек от ее понимания! И все же мне хотелось упомянуть здесь некоторые мгновения, так сказать несколько русских «моментальных снимков», которые издавна связывают меня, человека с хорошо развитым зрительным восприятием, каковым я являюсь в силу моих склонностей и специальности, с огромным «полотном» по имени Россия.
Все начинается с «моментального снимка» в октябре 1945 года, когда я увидел «моего первого русского» на Хитцингском мосту в Вене, на мосту, который сейчас носит имя Кеннеди. «Мой русский», небрежно приспустив поводья, правил легкой повозкой, которую тащила вдоль Хитцингской набережной бодрая лошаденка. Ехал ли он из Лайнцевского зоопарка, направлялся ли в замок Шённбрунн, подвозил ли провизию или боеприпасы? Да и вообще, как он здесь оказался, ведь район дорогих вилл Хитцинг в разделенной на четыре части Вене был не русской зоной оккупации, а английской?! Я не мог знать этого тогда, а сегодня, спустя пятьдесят пять лет, знаю обо всем этом и того меньше, но эта «картина» навсегда запечатлелась во мне: мой первый живой русский в серой шинели русской — точнее советской — армии-освободительницы. Исторической справедливости ради следует добавить, что мой первый русский был киргизом, о чем ребенок из Центральной Европы знать ничего не мог, как он не мог знать, выражало ли это лицо с узкими глазами и широкими скулами дружелюбие или, — в полном соответствии с данными наших тогдашних этнографических справочников, — вероломство?
Другие «приключения» я почерпнул из литературы и искусства. Моя любимая Рождественская история, например, — это изумительно веселая гоголевская повесть «Ночь перед Рождеством», которую я перечитываю уже сорок лет снова и снова, сперва один, потом с моей женой и детьми. Кузнец Вакула, его ненаглядная деревенская красавица Оксана, козацкий ведьмак Чуб, оба кума, чаровница — мать кузнеца Вакулы, поп и все прочие герои с хутора близ Диканьки стали за эти сорок лет хорошо знакомыми участниками наших собственных Рождественских праздников, и даже с чертом мы смирились, несмотря на то, что он принял омерзительный вид немецкого асессора! А какое наслаждение мы получили от положенной на музыку «Ночи перед Рождеством» — замечательной инсценировки оперы Римского-Корсакова в Лондонском театре «Садлерз-Уэллз», в которой мы увидели гоголевского черта, словно акробата на трапеции под куполом цирка, раскатывающим по зимнему небу на велосипеде, чтобы украсть луну!
