В спальне Пэт не было. Но и здесь все было в краске и крови — покрывало, стены.
— Пэт! — снова позвал он.
Он был настороже, ум ясно работал. Он прошел на кухню.
Там, в углу, сгорбившись и прижавшись к шкафам, сидела и снизу вверх смотрела на него она, вся в крови и краске. С ее одежды капала блестящая, вязкая красная жидкость — теплая смесь, из тюбиков и из ее тела. Он подошел к ней. Она подняла трясущуюся руку.
— Что случилось? — спросил он, опустившись на колени.
— Я… порезалась, — прошептала она.
Рядом с ней лежал кухонный нож. Она порезала руку почти до кости. Запястье было перевязано пропитавшимся кровью носовым платком. Загустевшая кровь в месте пореза засыхала, она теперь не текла, а только сочилась. Пэт жалобно глядела на него, приоткрыв рот, желая что–то сказать.
— Когда это случилось?
— Не знаю, — сказала она.
— И как?
— Не знаю.
— Больно? — спросил он.
— Да. Очень больно.
Лицо ее было в запекшихся и засохших пятнах слез.
— Ты нарочно это сделала?
— Я… не знаю.
На сушильной полке раковины растаяли кубики льда, лежал лимон, оставалось немного джина.
— Надо было мне раньше вернуться, — сказал он.
— Что со мной будет? — спросила она.
— Все будет хорошо.
Он ласково убрал волосы с ее лица.
Прилипшие красные капли крови и краски сверкали в ее волосах. Полосы краски покрывали лицо, шею, руки; краской были испачканы рубашка, джинсы, ноги. А на лбу был темный кровоподтек.
— Я упала, — сказала она.
— Тогда и порезалась?
— Да…
— Ты держала в руках нож?
— Я шла с ним в гостиную.
— Я отвезу тебя к врачу, — сказал он.
— Не надо, пожалуйста.
— Тогда давай сюда врача вызову.
— Не надо, — покачала она головой. — Просто останься со мной.
— Нужно перевязать, — сказал он.
— Давай.
Из аптечки в ванной он достал марлю, лейкопластырь и меркурохром[92]. Порез оказался чистым, хотя крови вытекло порядочно. Он промыл ей руку и смазал меркурохромом. Боли она, похоже, не чувствовала, как будто впала в какое–то онемение.
— Тебе чертовски повезло, — сказал он.
— Очень больно было.
— Впредь будь осторожнее. Не расхаживай с ножами.
— Ты насовсем вернулся?
— Да, — сказал он.
Он помог ей встать и, обхватив рукой, отвел в гостиную. Она прильнула к нему.
— Я думала, что умру, — сказала она. — Кровь все текла и текла.
— Ты не умерла бы.
— Правда?
— От этого — нет. С детьми такое постоянно случается. То с дерева упадут, то руку порежут, то коленки обдерут.
Она растянулась на диване, и он, обмакнув носовой платок в скипидар, стал смывать ей краску с волос.
— Я думала, что умру от потери крови, — сказала она.
Отмыв ей волосы, он нашел чистую рубашку и помог надеть ее. Потом показал:
— Вот. Это подарок.
И отдал ей подарочный сверток с гладиолусом, листьями и скрученной ленточкой.
— Это мне?
Она стала разворачивать подарок. Ему пришлось помочь ей.
— От кого это?
— От Рейчел, — сказал он.
Она лежала с лопаткой для торта на коленях, упаковка была брошена кучкой на пол у дивана.
— Мило с ее стороны.
— Ты все краской испачкала.
— Она отчистится?
— Наверное.
— Ты злишься, наверное, очень.
— Я только рад, что ты жива, — сказал он, поднимая с пола оберточную бумагу.
— Я никогда больше так не сделаю.
Он обнял ее и прижал к себе. От нее пахло краской и скипидаром, волосы у нее были влажные, а горло пестрело у его лица пятнышками синей и оранжевой краски — от уха до ключицы. Он крепко держал ее, но она осталась неподвижна, тело было неподатливо. Застегнув верхнюю пуговицу на ее блузке, он сказал:
— Я больше никогда не уйду от тебя.
— Правда? Обещаешь?
— Обещаю, — сказал он.
Он так и сидел на диване, прижимая ее к себе, пока в комнате не сгустились сумерки. Стало прохладно, но он не двигался. Наконец, совсем стемнело. Стихли звуки улицы за окном. Зажглись фонари. Вспыхнула неоновая вывеска.
Пэт спала в его объятиях.
Глава 20
В воскресенье в Сан–Франциско (штат Калифорния) заканчивался оптический конгресс, проходивший в отеле «Сент–Фрэнсис». К десяти часам вечера многие участники уже прощались и разъезжались из города на машинах, автобусах, поездами — на чем прибыли сюда в начале недели. Зал, отведенный им в отеле, был усыпан бумагами и окурками, а вдоль стены выстроились пустые бутылки. Тут и там, сбившись в компании, оптики пожимали друг другу руки и обменивались адресами.
Лица из узкого круга Хью Коллинза собрались для тайного дорогостоящего завершающего кутежа в номере Эда Гаффи в гостинице попроще с более свободными правилами в деловой зоне негритянского гетто близ улиц Филлмор и Эдди. Всего во внутренний, круг входило одиннадцать мужчин, и каждый из них уже готов был взорваться от нетерпения.
Хью Коллинз припер к стене Тони Вакуххи, который уже находился в номере Гаффи, когда ввалилась их группа.
— Где она?
— Сейчас будет, — сказал Вакуххи. — Не выпрыгивайте из штанов.
Всю неделю он терся где–нибудь поблизости от Фисбы, но эта ночь, этот заключительный спектакль, должны были стать венцом всего. Луиза, к его облегчению и удовольствию, любезно осталась в Лос–Анджелесе. Все было улажено. Он едва сдерживался.
— Когда? — спросил Гаффи, дымя сигарой.
— Вот–вот должна прийти, — ответил Коллинз, потирая верхнюю губу тыльной стороной руки.
Такого еще не было: мексиканские безделушки, которые он раздал ребятам, фильмы для избранных, добытые им и Гаффи у работников парка развлечений, его собственные альбомы с фотографиями моделей и поклоняющихся солнцу нудистов — все это не шло ни в какое сравнение.
— Это будет стоить потраченных бабок? — хотел знать Гаффи.
— О чем речь, — заверил его Коллинз. — Можешь не сомневаться.
Он беспокойно зашагал по комнате — скорее бы уже она появилась. Оптики шептались, острили, рассказывали анекдоты, пихали друг друга в бок. У некоторых были с собой мексиканские безделушки — они крутили их в руках. Но ребятам уже становилось скучно, хотелось настоящего. Один из них, сложив руки рупором, прокричал Коллинзу:
— Ну что, дружище? Скоро?
— Скоро, — потея, успокоил его Коллинз.
Другой заорал:
— Где же эта поросятина?
— Эй, эй! — скандировали они. — Подавай поросятину в масле!
— Потише, — одернул их Гаффи.
Оптики кружком присели на корточки и нараспев в унисон повторяли:
— А ну, подавай, а ну, подавай!
Один из них встал и пустился в пляс в своей нейлоновой рубашке и брюках в тонкую полоску. Он закинул руки за голову и принялся вихлять мясистыми бедрами. Галстук болтался, как у клоуна.
И вдруг все затихли. Шумная возня прекратилась. Шуточки смолкли. Все замерли.
В гостиничный номер вкатилась в своем прозрачном пластмассовом шаре Фисба Хольт. Оптики так и охнули. Вакуххи, стоявший в коридоре, пинком вбросил ее в открытую дверь. Затем он закрыл дверь и запер ее. Пузырь остановился посередине комнаты. Фисба целиком заполняла собой шар. Колени ее были подтянуты и прижаты к животу, она обхватила, стиснула их руками. Голова ее была наклонена вперед. Под подбородком, над коленями выпирали вверх ее огромные груди, сплющенные внутренней поверхностью шара.
Шар прокатился еще немного. Теперь Фисба застыла лицом вниз. Стали видны ягодицы — два голых полушария. Из–под искажавшего реальные формы слоя пластика казалось, что они растеклись по поверхности пузыря. Собравшиеся снова охнули. Один из оптиков толкнул шар туфлей, тот покатился и снова явил зрителям вид Фисбы спереди. Ее соски, увеличенные прозрачной поверхностью, краснели расплывшимися и застывшими кровавыми мазками.
Она улыбалась.
Господь всемилостивый, подумал Хью Коллинз, и его затрясло от похоти. В кругу все дергались и гримасничали, по гостиничному номеру прошлась пляска святого Витта.
— Гляньте–ка на эти сиськи, — сказал кто–то из оптиков.
— Вот это да!
— Интересно, какой у нее размер?
— Переверните ее жопой кверху! — крикнул кто–то.
Шар толкнули, он покатился, и всем опять предстала обратная сторона Фисбы.
— Вы только посмотрите, какое мяско! — раздался чей–то голос.
— Можно задок поднять? — попросил какой–то оптик. — Ну, глобус повернуть. Чтоб посмотреть на что было.
Несколько человек легонько стукнули по шару. Он укатился слишком далеко, и снова им пришлось любоваться коленями и грудями Фисбы.
— Еще давайте, — сказал Гаффи, стоявший на четвереньках.
Они пихнули пузырь снова — на этот раз удачно.
