для него незаменимым просто по привычке. Во всем, что касалось Гитлера, Борман был тут как тут. Он участвовал в принятии всех больших и незначительных решений, во всех волнующих моментах, разделял его приступы гнева и был с ним в периоды апатии. На самом деле Борман регулировал диапазон этих событий в повседневной жизни Гитлера. Он развил в себе умение находить нужное слово, чтобы сменить неприятную тему и выдвинуть на передний план новые интересы — короче говоря, умел развеять тревоги фюрера. У него также была железная память, что было бесценно для Гитлера, особенно в последние годы, потому что чем более абсолютной становилась его власть, тем труднее было примирить решения такой военной машины с командами фюрера. Чем большее бремя ложилось на нервы Гитлера, тем более успокаивающим было постоянное присутствие Бормана в любой час дня и ночи с его крепким, неослабевающим духом. Он обладал способностью упрощать сложные вопросы, представлять их в сжатой форме и суммировать важные моменты в нескольких четких фразах. Он так ловко это делал, что даже самые краткие его сообщения содержали подразумеваемое решение. Несколько раз это происходило у меня на глазах, и его пример произвел на меня такое сильное впечатление, что я решил перенять такой метод отчета.
Однажды мы с Гиммлером обсуждали Бормана, и Гиммлер подтвердил мое предположение. «Фюрер настолько привык к Борману, что очень трудно ослабить его влияние. Я несколько раз вынужден был идти ему на уступки, хотя на самом деле моя обязанность — выдворить его. Надеюсь, что мне удастся его переиграть, не избавляясь от него. На нем лежит ответственность за многие ошибочные решения фюрера; фактически он не только подтвердил свою бескомпромиссную позицию, но и ужесточил ее».
Со временем Борман методично укрепил свое положение. Изначально он был управляющим имением в Мекленбурге, затем участвовал в саботажах при сопротивлении французской оккупации Рура, а также был членом «черного» — нелегального — рейхсвера. Он рано вступил в партию и сделал карьеру под патронажем Гесса, должность которого он принял и использовал для обретения политической власти до такой степени, какой Гесс и не достигал. В 1945 г., отчетливо понимая общую ситуацию, равно как и опасность своего собственного положения, он стал одним из тех, кто предпринял решительную попытку переметнуться в восточный лагерь.
Другим высшим руководителем с определенной симпатией к русским был Мюллер. Мои первые серьезные подозрения в искренности его работы против России возникли у меня после долгого разговора с ним весной 1943 г. после совещания полицейских атташе за границей. Мюллер, в отношениях с которым я все больше и больше приближался к открытой вражде, был особенно корректен и любезен в тот вечер. Так как было уже поздно, я предположил, что он нетрезв, когда он сказал, что хочет поговорить со мной.
Он заговорил о «Красной капелле». Он провел много времени, изучая мотивы, побудившие этих людей к предательству, и интеллектуальную среду, из которой они вышли.
«Я думаю, вы со мной согласитесь, что, опираясь на ваш собственный опыт, советское влияние в Западной Европе существует не только в среде рабочего класса, оно также проникло в умы и образованных людей. Я вижу в этом неизбежное историческое развитие нашего времени, особенно когда замечаешь духовную анархию нашей западной культуры, под которой я имею в виду в том числе и идеологию Третьего рейха. Национал-социализм — не более чем навоз в этой духовной пустыне. По контрасту с этим можно увидеть, что в России развивается единая и действительно бескомпромиссная духовная и биологическая сила. Глобальная цель коммунистической революции в духовном и материальном мире дает нечто вроде положительного электрического заряда западному негативизму».
В тот вечер я сидел напротив Мюллера, глубоко задумавшись. Передо мной был человек, который вел самую безжалостную и жестокую войну с коммунизмом во всех ее разнообразных формах; человек, который при расследовании дела «Красной капеллы» заглянул под каждый камень, чтобы найти последние ростки этого заговора. И вот какая перемена! И теперь он сказал:
«Знаете, Шелленберг, это просто глупо — то, что между нами. Сначала я думал, что мы отлично поладим в наших личных и профессиональных отношениях, но не получилось. У вас передо мной много преимуществ. Мои родители были бедны, и я сам пробивался в жизни; я был сыщиком в полиции; я начинал с дежурного полицейского и прошел тяжелую школу простой полицейской работы. А вы образованный человек, юрист, родом из культурной семьи, много путешествовали. Иными словами, вы крепко увязли в окаменевшей системе консервативных традиций. Возьмите, например, людей вроде тех, которых вы знаете по „Красной капелле“, — Шульце-Бойзена или Харнака — вы знаете, они тоже были интеллектуалами, но совершенно иного рода. Они были чистыми интеллектуалами, прогрессивными революционерами, всегда ищущими окончательное решение; они никогда не остановились бы на полумерах. И они умерли, веря в это решение. В национал-социализме слишком много компромиссов, чтобы он мог дать такую веру, а коммунизм может. В нем есть последовательное отношение к жизни, которого не хватает большинству наших западных интеллектуалов, за исключением, наверное, некоторых членов СС. Я говорю сейчас не о массе немецкого народа — эти люди непоколебимы, стойки и храбры — и не о героизме наших солдат на передовой; я говорю об интеллектуальной элите и безликих формах ее путаной духовной позиции. В национал-социализме никогда не было таких, и он никогда не преображал их. Если мы проиграем эту войну, то не из-за недостатка военного потенциала, а из-за духовной немощи наших лидеров. У нас нет настоящих лидеров, у нас есть один лидер — фюрер — и все. Возьмем толпу людей, стоящих непосредственно в его подчинении, и что же мы видим? Они все ссорятся между собой днем и ночью либо за покровительство фюрера, либо за свою власть. Вероятно, он заметил это уже давно, и по непостижимой для меня причине он, видимо, использует такое положение дел, чтобы править. Вот в чем его величайшая несостоятельность. В его управлении государством видна серьезная нехватка мудрости. Я ничего не могу поделать, но вынужден все больше и больше склоняться к выводу, что Сталин делает это лучше. Только подумайте о том, что его организация вынуждена была выдержать за последние два года, и об уверенности, с которой он утвердил себя перед своим народом. Сейчас я вижу Сталина совершенно в другом свете. Он неизмеримо выше руководителей западных стран, и, если бы у меня спросили, что я могу сказать по этому вопросу, я бы сказал, что нам следует достичь соглашения
