— Да, это так. Призывами нас не остановить. Но в боях под Ломжей дороги и леса были завалены трупами.
Крики и мольбы изуродованных. Я видел целую колонну машин, в которых везли раненых. Растерзанные, в крови, под палящим солнцем! Это картина ада! Некоторые дивизии потеряли до половины своего состава за несколько дней. День здесь кажется вечностью, а ночь с огненным небом — концом света.
— Что ж делать? Я повинил бы историю, которая сотворила рядом с нами такого гиганта, как Россия. Она в конце концов сожрала бы нас. Мы спасаем себя, предупреждая день страшного суда над Европой!.. Дальнейшее оправдает наши жертвы, как жизнь человека, у которого изъяли больное для его спасения. Не станет же он проклинать хирурга за ту кровь, которая была от его ножа.
— Боюсь, в нашей же, немецкой крови мы утопим нашу с тобой Германию.
Вихерт впервые слышал такое откровение: какое-то неверие или предчувствие несчастной судьбы в этой войне.
— Флеминг, ты знаешь такое, о чем нельзя говорить?
Скажи: «да»… И я не буду дотошным.
— Я не был бы другом, если бы что-то скрыл от тебя.
— Поменьше отвлеченных в будущее рассуждений.
Они не способствуют здравому восприятию действительности.
— Бывает легче, когда поговоришь с другом. После Польши и Франции начало войны с Россией кажется мне кошмаром. С самолета я видел темнеющий горизонт, как будто там поднимались тучи. Силы, которые нам надо сломить, просто чудовищны… Ты прав, о войне нельзя рассуждать. Если о ней рассуждать, то можно сойти с ума.
Вихерт поднял рюмку.
— Надо глубже дышать, Флеминг, очищать кровь от смрада. Тогда она будет бурлить и сверкать радостью.
— Ты бодр, Вихерт. Это хорошо. Я думал, встречу тебя омраченным этими боями. В твоей дивизии были критические моменты, — и Флеминг посмотрел на его гладкие, с лоснящейся сединой волосы, на лицо, которое, казалось, помолодело от загара.
— Я приехал к тебе по делу, Вихерт, — сказал Флеминг и встал, медленно разгибаясь: ломило поясницу.
Встал и Вихерт. Было грустно: заканчивалась встреча.
Они прошли на другую половину палатки и остановились перед столом с картой.
— В ближайшем к тебе районе, Вихерт, в нашем тылу, продвигается большая масса русских, вышедших из котлов, — сказал Флеминг. — Их ведет какой-то представитель штаба. Из одиночек и разрозненных частей он собрал около десяти тысяч человек. Дивизия! Мы не можем оставлять их за своей спиной. Ты почувствовал, что это такое. Но и нельзя позволить выйти им из кольца. Разведка установила, что они начинают сосредоточение вот здесь, — и Флеминг показал на зеленое пятно лесного массива. — Они намереваются выйти к Березинс. У них есть пулеметы и даже пушки. Тебе надлежит уничтожить их.
Вихерт проводил Флеминга до большака и в своем вездеходе возвращался на К.П более близкой дорогой.
Движение здесь почти затихло, встречались лишь редкие машины и повозки.
Дорога шла возле лесного ручья с обрывистыми берегами в зарослях шиповника. Цветущие кусты отражались в воде, и было похоже, что из-под земли пробивалось легкое пурпуровое сиянье. Нежный аромат цветов разливался в вечереющем воздухе. Мелькали атласно-белые стволы берез в сумраке леса с непролазными буреломами в малинниках. Волнилась, поблескивала струнсто листва молодых осин.
Шофер, молодой солдат, бывший берлинский таксист, остановил машину.
— Кажется, мы сбились с дороги, господин полковник?
Впереди торчали сгнившие опоры давно развалившегося перемостка, и место это позаросло купырями и таволгой. А дальше — чаща в смерканье таила что-то, будто бы кто-то стоял там.
И они вдруг увидели идущего навстречу человека. Сердце Вихерта сорвалось в ужасе. Человек медленно поворачивался. Шофер торопливо развернул машину и на большой скорости помчался назад.
Елагину казалось, в бреду видел он немецкую машину.
Жизнь едва билась, и усилий ее не хватало, чтоб хоть чуть осветлить сознание… Стоял полумрак, в котором чтото расплывчато зеленело, и временами являлось похожее на огонь пятно. Оно согревало его, и он угадывал, что это Солнце.
Елагин умирал в забытьи, и не чудились ему счастливые минуты прошлого.
Трава будто бы хоронила его — гуще и выше сплеталась над ним, шелестела: «Вот и все. Не жалей. Ты зацветешь травою вольной и вечной».
Он хотел разорвать ее путы, закричал, и вдруг кто-то задышал в глаза.
— Никак живой, милый.
И он увидел лицо, как у той женщины, которая во сне манила его распахнутой шубой.
* * *
Полк, а по численности батальон, после боев под Минском дважды выходил из окружения и, сбивая заслоны и засады немцев, шел на восток.
Шли лесами и проселками. Бились, мучились и прощались — словно свинцом затекало сердце, когда гибли товарищи и даль оставляемой земли скрывала могилы.
Есть предел, за которым усталость затмевает сном и волю, и разум, и чувство опасности. Люди падали от усталости. Их будили, трясли, ругали. И они, как в бреду, шли дальше.
Шел и их командир — один, уцелевший, из всех командиров и комиссаров полка, — в пропыленной гимнастерке, порыжелый и поседевший от зноя.
Не думал Невидов, что придется так отступать. Отступало и прежнее в его понятии: раньше он и не представлял себе жизни без Кати и сына. Но вот жил, думал и действовал среди грохота, страданий и смерти, от близости которой уже не так вздрагивало и бешено, с тошнотой колотилось сердце.
Он знал, что война — это бедствие, но никогда не представлял, как чудовищна ее жестокость.
И глаза его суживались, жесточали.
Полк после изнурительного ночного марша остановился в глухой малой деревушке неподалеку от Березины.
И повалились солдаты. Спали в кустах, возле сараев и в канавах под лопухами. Нагрянь немцы, и ничто, верно, не крикнуло бы, не шелохнулось. Спал и Невидов за сараем на ворохе прошлогодней соломы возле ржи. И когда очнулся, на какое-то мгновение замер от ужаса: показалось ему, что вокруг него лежали убитые.
Но вот чуть отдохнули. Как после тьмы, сияло солнце, зелень, алые маки на огородах. Чисто звенели ведра, и нежными, мягкими казались женские голоса. Запахло варевом, печеным хлебом, и исподволь, набирая силу, уже всходил царственный мясной дух.
В эту деревушку и принесли Елагина. Дали попить молока. А врач промыл рану и перевязал чистыми, выстиранными бинтами.
— Организм молодой. Возьмет свое, если не намудрит гангрена.
Его положили в сарай, заваленный соломой. Здесь он заснул: понял-среди своих, и даже пусть это бред, но когда наяву бывало такое счастье! Солома шуршала, навевая сладкую дрему. Тихо. Хорошо. Даже слышался смех. Может, мир пришел на землю?
— Кто раненый? — спросил Невидов старшину — командира разведки полка Любицына, с большими темными глазами юношу.
— Девушка здешняя подобрала в лесу, — ответил Любицын. — Документов нет. Чуть живой.
— Могут и под видом чуть живого подбросить. Проверить! Сволочь всякую расстреливать на месте!
Разговор происходил в сарае на краю деревни. Стол и две лавки, раскрыта дверь для света. Невидов сидел на лавке. Только что хорошо выспался. Побрит, чист, сапоги блестят, и ремни с лоском, будто не версты боев позади, а только сошел с порога училища.
На столе самодельная карта — большой лист бумаги, на котором было помечено главное, что встретится в пути. Это выяснили, расспросив одного старичка в деревне.
Любицын доложил, что восточнее деревни, в семи километрах, замечено движение немцев в направлении Красного бора — так назывался один из здешних лесных массивов.
— Видимо, где-то наши прорвались из окружения и идут сюда. Немцы расставляют невод. В этот невод попадаем и мы… Я могу сделать свое заключение?
— Не тяни, — поторопил его Невидов.
— На север пути нет. На юге — болота. Один выход — уйти в леса. Будем бить.
А Невидова манила Березина, и виделась ему какая-то обреченность в остановке здесь. Надо было решать: оставаться, идти лл прямо к дороге или обойти болотом?
— Ты предполагаешь, что где-то поблизости наши? — сказал Невидов Любицыну. — Вместе и разорвем невод.
Выясни. Установи связь. Немцев притягивает к бору чтото сильное. Кровь из носу, а найди ядро, Любицын, — сказал Невидов, оставляя время для окончательного решения, чувствуя тревогу и радость, что это сильное в своем движении, как стремнина, тянуло и полк.
Невидов вышел из сарая. Сиреневые и малиновые разливы кипрея перед опушкой на меже луга. Казалось, только чуть пройди — и увидишь Угру, а там родной дом.
«Что же с Катей?»- и все глядел Федор на отдаленный луг, по которому темными серпами махал ветер.
Вернулся один из разведчиков. Последние его слова — полку приказано по краю бора пробиваться к дороге.
