выйти из вагона — к дверям бросились промокшие, оборванные крестьяне. Они кричали, с обезумевшими лицами рвались в вагоны, толкали друг друга, торопливо втаскивали по лесенке в тамбур хурджины, корзины, мешки с лобио и мукой.
Всех опередил рыжебородый мужчина в овчинном тулупе и солдатских сапогах. Расталкивая пассажиров локтями, пробивая себе дорогу, он бросил на площадку хурджин, в который была втиснута большая свиная туша. Она не умещалась в хурджине, и длинные уши свиньи бились, как крылья гигантской летучей мыши. Теперь человек в тулупе рвался со своим хурджином внутрь вагона. Было что-то звериное в его свирепом лице, в его бешеных движениях. Казалось, не человек, а волк тащит свинью с перерезанным горлом. Он остановился и пронзительно крикнул:
— Ермиле, давай мешки!
Ермиле, затертому толпой, никак не удавалось подтащить мешки к ступенькам.
То, что творилось в вагоне, тоже напоминало светопреставление. Крики, вопли, ругань слились в сплошной рев. Казалось, разъяренная толпа вот-вот разломает вагон, выдавит его стены.
— Куда лезешь, спекулянт? — орал кто-то на рыжебородого.
— Сам ты спекулянт! — рявкнул рыжебородый так, что у обидчика душа ушла в пятки.
— А чего же тащишь такой хурджин да еще мешок? — вступил в спор другой пассажир.
— А ты, что ли, будешь кормить мою семью в Тифлисе? — набросился и на него рыжебородый.
Немного погодя люди, наполнившие вагон, кое-как разместились. Крестьяне принесли с собой в вагон запах сырой шерсти, тлевшего трута и табачного дыма.
2
Корнелий стоял в теплом пальто и низкой папахе у окна, печально глядя на окутанные туманом горы. После болезни он сильно переменился. Более месяца провел он в деревне, жадно читая книги, оставшиеся в отцовской библиотеке.
Корнелий думал о своем будущем. Дождевые капли били по оконному стеклу, скользили, словно бусы, по телеграфным проводам, догоняли друг друга и, слившись, падали на землю. Точно так же и в голове Корнелия одна за другой рождались мысли, пронизанные одним стремлением — осознать жизнь, значение и смысл своего участия в ней.
Прозвонил станционный колокол. На платформу вышел начальник станции. Через некоторое время раздался свисток, и к перрону подошел встречный поезд, состоявший из множества платформ, груженных пушками, бронированными автомобилями, бесчисленным количеством ящиков с боевыми припасами. Платформы были покрыты огромными мокрыми брезентами. Из-под брезентов выглядывали дула орудий в чехлах. На одной из платформ стоял немецкий солдат приблизительно одного с Корнелием возраста. Зеленая шинель на нем совершенно промокла. Съежившись, он безразлично смотрел на людей, заполнивших перрон. «В такие же шинели были одеты аскеры, — вспомнил Корнелий турецкий эшелон. — А в общем по нашим дорогам теперь свободно разъезжают какие угодно иностранные войска. Нечего сказать, «независимая» страна!» — возмущался он, разглядывая с неприязнью немецкого солдата, его утомленное желтое лицо, бесцветные глаза и мокрую шинель с покоробившимися погонами.
Взглянув в сторону другого вагона, Корнелий увидел еще группу солдат, таких же промокших и печальных.
Снова прозвонил станционный колокол. Со стороны Батума к станции подошел еще один воинский поезд. Он остановился на первом пути, перед немецким эшелоном. На открытых платформах, около пушек, тоже покрытых брезентом, стояли английские солдаты, одетые в шинели цвета хаки с капюшонами.
Тщетно старались немецкие солдаты сохранить перед англичанами гордый и независимый вид. Английские солдаты вызывающе смеялись, выкрикивали что-то оскорбительное для немцев. Лицо одного из немецких солдат передернулось, он стиснул зубы и повернулся спиной к англичанам.
Корнелий скоро узнал, что эпизод, разыгравшийся в холодный ноябрьский день на маленькой железнодорожной станции в Грузии, явился отголоском исторического перелома, совершившегося несколько дней тому назад на Западном фронте.
…Сто часов длилась канонада из тысячи орудий. На этот раз немцы не выдержали. Когда смолкли последние залпы, раздался сигнал, и линию фронта пересекли автомашины, на которых развевались белые флаги. Немецкие парламентеры отправились заключать перемирие с французским командованием. Германская армия потерпела поражение. Померкла ее военная слава. Это была полная капитуляция, крах немецкой политики и стратегии…
Английский и немецкий эшелоны разъехались в разных направлениях. Через некоторое время тронулся наконец и пассажирский поезд. Корнелий сел на свое место у окна и стал разглядывать сидевших в тесноте, вперемежку с вещами, измученных крестьян. Вздохнув, выглянул в окно. Дождь не прекращался. Все так же, как и раньше, беспрерывно, точно бусы, скользили по телеграфным проводам дождевые капли. И такой же монотонной чередой тянулись смутные мысли Корнелия: «Война окончилась, но никто не чувствует радости, мира и покоя. Всюду жестокая борьба и смятенная тревога…»
Убаюканный мерным стуком колес и покачиванием вагона, Корнелий задремал, припав головой к косяку окна. Очнулся он от сильного толчка.
— Вот уже и Молита… — послышался в темноте чей-то хриплый, простуженный голос.
Несколько крестьян с хурджинами на плечах протискивались к выходу.
Поезд приближался к Сурамскому перевалу…
ПОВАР
Вы, …может быть, даже похвалите автора, скажете: «Однако ж кое-что он ловко подметил, должен быть веселого нрава человек!»
Н. В. Гоголь
1
Наконец-то показался долгожданный Тифлис. Но не солнечный и оживленный, а пасмурный и хмурый.
Выбиваясь из сил, паровоз подтянул длинный состав к вокзалу. На перроне Корнелий увидел солдат в белых чалмах.
— Кто они? Турки или персы? — спрашивала какая-то женщина у кондуктора.
— Индийцы! — ответил он равнодушно.
Развалившись на тюках, покрытых брезентом, солдаты курили. Они смачно затягивались, чуть касаясь губами сигарет, зажатых между большим и указательным пальцами.
Около индийцев стали собираться прохожие. Некоторые пытались заговорить с ними по-турецки, но сержанты-англичане сейчас же оттеснили любопытных.
Корнелий взял свои вещи и направился в город.
Маленький открытый вагон трамвая въехал на Верийский мост. С Куры дул холодный ветер.
У аптеки Земмеля Корнелий сошел с трамвая. Наняв мушу, как-то нехотя побрел за ним в направлении Грибоедовской улицы. Уже смеркалось, когда он открыл знакомую калитку.
Проходя через двор, вспомнил прачку Маринэ, сына ее Пето, погибшего во время шамхорской бойни. Двор был пуст. На запертой двери подвала, в котором жила Маринэ, чернел маленький замок. «Не умерла ли?» — подумал Корнелий и еще раз посмотрел на дверь.
Сверху, по винтовой лестнице, сбежали собаки Ройя и Леда. Они с лаем бросились на мушу. Но Ройя, узнав Корнелия, закружилась вокруг него, запрыгала и стремглав понеслась с громким лаем обратно, словно торопилась сообщить хозяевам о приезде гостя.
На балконе Корнелия встретили повар Евтихий и няня Саломэ.
— Корнелий, сынок! — воскликнула старуха и обняла его.
Евтихий, рыжий мужчина лет сорока, был в белом халате с засученными по локоть рукавами. От постоянного пребывания у раскаленной плиты его веснушчатое лицо стало красным. Руки и волосатая грудь тоже были покрыты веснушками. Казалось,
