подумав, сунул в карман и встал.
— Я все сказал, Аалпи.
— Спасибо, Мякеля.
— Я думал, что ты это должен знать.
— Я должен знать.
— Еще дорогой я подумал, что как-никак тебе это надо будет рассказать. Ну, и вот… А теперь я, пожалуй, пойду.
— До свидания, Мякеля. Заходи.
— Зайду. А Эйно убили еще там, недалеко от стога… Так ты обдумай все это, Аалпи.
— Я обдумаю, Мякеля…
Натянув ушанку, Мякеля молча кивнул и вышел. Аалпи все сидел у огня, глядя, как ворошится сушняк и перетлевает зола. Запах носков и мундира, повешенных на просушку, будил в памяти картины прошлого, когда он возвращался домой из леса во время мокрого снегопада — вот так же развешивалась одежда, потрескивали в печи дрова и тикали часы… Да, часы — капитан их, вероятно, вернет. Но дома уже не было, не было стены, на которой висели часы, не было сарая и стога сена. И на кой черт ему теперь часы? Пожалуй, не выдержат никакие пружины и колесики, чтобы отсчитать то долгое время, какое ему потребуется, чтобы обзавестись хозяйством. Вот только баня…
Отряхивая снег, вошел маленький, совсем молодой солдат Юсси. Он ничего не сказал и ничего не спросил. О чем говорить, когда никто ничего толком не знает? Тогда Аалпи обулся и, перебравшись на еловые ветки, служившие постелью, укрылся грубым одеялом и замер.
На третью ночь отряд лыжных егерей соскользнул со скал Манти-Саари на ладожский лед и, проскочив дорогу Сальмин — Питкяранта, затерялся среди вековых сосен и укутанных снегом скал. Еще через четыре дня он вернулся, и Мякеля, стащив ушанку с рыжеватых вихров, присел к печке в землянке Аалпи. Теперь здесь был только маленький солдат Юсси, которого за его коротконогость считали плохим лыжником и не брали в дальние рейды. Мякеля молча набил трубку; умяв табак желтым пальцем, и прикурил от уголька.
— Ты приморозил щеки, Мякеля, — сказал Юсси. — Тебе их основательно прихватило.
— Да, мы шесть часов лежали под огнем. Русские выследили нас.
— Разве они тоже ходят на лыжах?
— Не знаю, как там у них дома, а здесь ходят… Может, научились… Война чему только не научит… Шесть часов в сорокаградусный мороз — ты знаешь, парень, что это такое?
— Однако вы ушли.
— Мы ушли. А капитан Эломаа убит.
— Я слышал, Мякеля.
— Он убит, Юсси. Повалило его и — все тут…
— Аалпи тоже не вернулся, — вздохнул Юсси.
— Да, Юсси, он тоже не пришел.
— Может быть, он тоже убит?
— Может быть, он тоже убит — кто знает? Просто он шел последним, а потом — нету его, и все тут… Многие думают, что его все-таки подстрелили русские, и, пожалуй, так оно и было… Я пришел сказать, чтобы ты знал.
Ну, что еще он, Мякеля, мог прибавить? Да, он был рядом с капитаном Эломаа, когда того убило. Перед этим они шли очень быстро, куртка у капитана была расстегнута, и, когда он упал, Мякеля увидел две цепочки у ремня — белую от ножа в чехле и золотую от часов. Аалпи тоже видел это. И через минуту к капитану уже нельзя было подойти, — он лежал на открытом месте и пулемет русских до камня вылизывал вокруг него снежную корку. А на следующем склоне, когда они уже уходили, Аалпи принял влево и нырнул под карниз заснеженных еловых ветвей. Он, Мякеля, тогда не придал этому никакого значения, а уже потом, когда стали считать потери, он вспомнил — там, у него на хуторе, еще, кажется, оставалась баня. Просторная, из толстых бревен, которых на три века хватит… Но, быть может, лучше было ему все-таки и не видеть цепочки от часов, может быть, некстати попалась она ему на глаза. Кто знает?.. Теперь он смотрел на пламя в печи, а видел слегка колыхнувшиеся еловые ветви, и в глазах его не отражалось ни удивления, ни порицания, ни даже желания понять смысл происшедшего, а только бесконечное равнодушие перемерзшего и смертельно усталого человека.
1940
У КОСТРА
На песке, зализанном ветром и волнами, почти у самой воды горит костер. Пламя то ровно вытягивается кверху, то под легким толчком ночного ветра сникает и чадит, а понизу сеются искры. Тонкая дорожка красноватого отсвета играет на слабой волне, с тихим шелестом, с шерстяным шорохом набегающей на берег. Два советских офицера, закутавшись зелеными походными плащами, дремлют в ожидании рассвета, третий, пожилой майор с длинным, угловатым лицом, курит, задумавшись, а совсем молодой лейтенант, по-детски сосредоточенно нахмурив чистый лоб, распутывает и проверяет снасть — длинные, потемневшие и местами изрядно разлохмаченные шнуры с крючками и грузилами. Мягко, молочно светятся звезды в дымноватом южном небе, а на земле все растушевано, размыто, сглажено тьмой и только недальние кусты шарообразно выделяются на фоне песка. И густой, приторный рыбный запах стоит на берегу.
— Несет-то как! — морщась, говорит лейтенант. — Как от перестоявшейся ухи. Варили на день, а не поели за месяц…
— Что? — переспрашивает майор, мысли которого, очевидно, далеко.
— Вот, говорю, пахнет…
— А… Да, пахнет. От сетей или еще от морской травы. А то, может, морских котов рыбаки побили.
— Разве бывают и такие? — удивляется лейтенант.
— Бывают… И коты, и петухи, и коньки. По названиям — хорошее сельское хозяйство, по сути — дрянь с добром пополам… Ты на всякий случай от камня отодвинься, а то, не ровен час, вылезут…
— Это из моря?
— Именно…
Лейтенант, приподняв для чего-то козырек фуражки, опасливо оглядывается, но, не заметив ничего подозрительного, косит глаза на майора, пытаясь понять — шутит тот или всерьез? Он, лейтенант, на войне не был, за границей недавно, и, пользуясь его неопытностью и неосведомленностью в местных делах, потешаются над ним не впервой… Но лицо майора сосредоточенно и спокойно. Темное, в красных бликах, которые подчеркивают морщины и морщинки, делают бронзовой седину на висках, оно кажется выпиленным и выструганным из старого жилистого дерева — сильные страсти и тяжелые переживания сделали над ним все, что надлежало, и кажется, что работа окончена и прибавить больше ничего нельзя и ни к чему.
— Ты что, никогда на море не бывал? — спрашивает майор.
— Нет, не бывал… Откуда у нас на Орловщине море? Ну, в книгах читал, от приятелей слыхал, а сам — нет, не видел. Да и чего особенного? Вода…
— А ты не
