работ, которым как раз заведует восьмой брат. Разгневавшись, царственный брат сделал ему выговор.
– Просто сделал выговор? – спросила я после долгого молчания.
Тринадцатый поколебался, но все же ответил:
– Еще приказал ему вместе с помощником министра работ и другими чиновниками министерства сутки простоять на коленях перед храмом предков.
Я развернулась и пошла было в сторону павильона Янсиньдянь, но тринадцатый господин схватил меня за руку со словами:
– Что ты собираешься сделать? Просить о снисхождении? Я уже попросил для него пощады, как только мог, и сказал все, что мог.
– Неужели можно лишь стоять и смотреть? – сказала я.
– Сегодня все сановники, что просили о снисхождении к восьмому брату, получили внушение, – ответил тринадцатый господин. – Позже я решил лично переговорить с царственным братом и замолвить за восьмого словечко. Я говорил долго. Он молча выслушал меня, но в ответ бросил лишь одну равнодушную фразу: «Приказ уже отдан, и нет причины брать свои слова назад». Больше обсуждать это он не пожелал. Думаешь, если пойдешь умолять, у тебя получится лучше?
– Всегда нужно пытаться! – воскликнула я. – У восьмого господина настолько больные ноги, что ему даже ходить тяжело. Разве он сможет выстоять на коленях сутки?
Тринадцатый поманил меня за собой:
– Пойдем. Я хочу кое-что тебе сказать.
С этими словами он куда-то направился. Найдя безлюдное место, остановился и ненадолго задумался, опустив голову. Затем проговорил:
– Жоси, хотя царственный брат не давал тебе титула и ты продолжаешь жить в павильоне Янсиньдянь как придворная дама, все во дворце и за его пределами понимают, что ты целиком принадлежишь ему. Когда-то я тревожился о том, что ты не будешь любить царственного брата от всего сердца, но сейчас вижу, что твоя любовь к нему не меньше той, что он сам испытывает к тебе. Если уж на то пошло, тебе стоит окончательно забыть восьмого брата!
– Да какое это имеет отношение к любви? – отмахнулась я. – Скажи, если бы произошло подобное и ты был бы на моем месте, разве ты притворился бы незнакомцем, которого это не касается?
Тринадцатый открыл было рот, но так и не смог ничего сказать.
– Как ты можешь просить меня о том, чего никогда не сделал бы сам? – добавила я.
– Я знаю, что это непросто, – отозвался тринадцатый господин. – Но обстоятельства таковы, что даже если раньше вас что-то связывало – восьмой брат был мужем твоей сестры, – то сейчас вы не имеете друг к другу никакого отношения. Если ты не сможешь выкинуть его из головы и царственный брат узнает о вашем прошлом, это только еще больше навредит восьмому брату.
Я горько улыбнулась:
– А ведь в те годы ты убеждал меня самой рассказать обо всем Его Величеству, говорил, что я недооцениваю его великодушие. «Если Цзоин простил Миньминь, разве четвертый брат не простит тебя?»
Тринадцатый растерянно застыл.
– Сколько лет назад это было? – наконец подал голос он. – Ты все еще помнишь. Прошло уже одиннадцать лет. Сколько всего произошло за это время! Мы уже не те, что раньше. И его теперь следует звать царственным братом, а не четвертым!
– Юньсян, что же мне делать? – пробормотала я. – Ты же знаешь, что восьмой, десятый и четырнадцатый господа всегда заботились обо мне. Будь ты на моем месте, смог бы ты просто забыть об этом?
Тринадцатый господин тяжело вздохнул.
– Если ты желаешь восьмому брату добра, просто забудь. Иначе царственный брат что-нибудь заподозрит, и в его душу закрадутся сомнения. Так он рано или поздно узнает правду, после чего его ненависть к восьмому станет еще сильнее.
Я села на корточки, согнувшись, и обхватила голову руками. Почему все так?
Тринадцатый молча стоял рядом.
– Человеческая жизнь коротка – всего несколько десятков лет, – наконец тихо произнес он. – В ней много печалей, почти не бывает радостей и почти никогда ничего нельзя изменить.
Я медленно поднялась на ноги, и мы с тринадцатым застыли, глядя друг на друга. Затем я развернулась и пошла прочь, услышав за спиной лишь тяжелый вздох.
Я сидела возле статуи Будды, перед которой часто молился Иньчжэнь. Смотря на улыбающееся лицо статуи, я невольно задавалась вопросом: ну и что ты знаешь? Гимны-гатхи, что звучат так разумно, когда их читаешь, но абсолютно бесполезны…
– Что это ты сегодня вдруг решила помолиться? Раньше никогда не возжигала благовоний у статуи Будды, – раздался сзади голос Иньчжэня.
Я даже не обернулась, продолжая глядеть в пол. Иньчжэнь зажег еще три палочки благовоний и добавил:
– Евнухи сказали, что ты сидишь здесь на коленях уже две стражи и даже не ужинала. Твои ноги этого не выдержат, вставай скорее.
Он молча подождал, но, видя, что я все еще сижу с опущенной головой и не двигаюсь, взял меня за руку и потянул со словами:
– Искренность не в этом. Вставай!
Я сбросила его руку и опустилась обратно на колени.
– Ты все знаешь? Кто тебе сказал? – после короткого молчания спросил он.
Помолчав еще немного, Иньчжэнь добавил:
– Никто из тех в павильоне Янсиньдянь, кто знал о произошедшем, ни за что не осмелился бы болтать при тебе. Похоже, тринадцатый брат не выдержал твоего натиска и все тебе рассказал.
Глядя на статую Будды, я заговорила:
– Иньчжэнь, я не читала сутр и знаю лишь то, что слышала от других. Однако разве Будда не учит людей забывать и отпускать? Жадность, гнев, злость и обида ведут к страданию. Щелкнул пальцами – и со времен цветущей юности уже пролетело одиннадцать лет. Что же навсегда останется в нашей памяти?
– «Без причины не будет следствия; если нет следствия, то нет и причины»[81], - холодно процитировал Иньчжэнь и вышел из молельни.
Ревматизм давал о себе знать: в колени словно впились тысячи игл. В сентябре ночи уже довольно холодные. Стоило мне вспомнить о том, что восьмой господин в его нынешнем возрасте сейчас сидит на ледяных камнях, я подумала, сможет ли он это выдержать – ведь он так слаб!
В бронзовом подсвечнике горела толстая красная свеча, ярко освещая зал. Капли жидкого воска стекали вниз по бронзовому стержню, быстро застывая и налипая друг на друга слой за слоем в один ярко-алый кусок пугающего вида, заставляя слезы этой свечи выглядеть по-особенному жутко.
Внезапно занавеска поднялась и в зал вновь вошел Иньчжэнь.
– Ты собираешься просидеть здесь на коленях всю ночь? – холодно произнес он,
