на друга. Ощутив, как на глаза наворачивается влага, я поспешно отвернулась. Поднявшись, Иньчжэнь приблизился и протянул ко мне руки, чтобы обнять, но я оттолкнула его ладони, отошла к кровати и села.
Иньчжэнь сел ко мне вплотную.
– И ты говоришь, что не злишься?
– Опять тринадцатый господин меня обхитрил, – сказала я, отвернув голову и блуждая взглядом по расписной ширме.
Иньчжэнь тихо рассмеялся:
– Ему непросто быть зажатым между нами. Разве он не обхитрил и меня тоже?
С этими словами он сгреб меня в охапку и, положив голову мне на плечо, прошептал в самое ухо:
– Даже если ты злилась, за столько дней твоя злость должна была пройти, верно?
Я дернулась пару раз, но осталась у него в объятиях. Вспомнив горестные вздохи тринадцатого: «Что же вам мешает быть вместе?» – я почувствовала, что моя обида рассеялась, оставив в душе лишь печаль.
Видя, что я молча сижу, не двигаясь, и позволяю обнимать себя, Иньчжэнь поинтересовался:
– Еще злишься?
– Это я злюсь или же ты? – поинтересовалась я в ответ. – Именно ты первым перестал со мной разговаривать и замечать меня.
– Не будем больше говорить о том, что прошло, – после недолгого молчания сказал Иньчжэнь.
Я промолчала, теснее прижавшись к нему. Он улыбнулся и опустил голову, чтобы поцеловать меня, но я машинально отвернулась. Слегка растерявшись, Иньчжэнь выпрямился и произнес, погладив меня по щеке:
– В душе ты все еще печалишься.
Выбравшись из его объятий, я взяла подушку, легла на бок, подложив ее под голову, и закрыла глаза, собираясь уснуть.
Иньчжэнь снял с меня обувь и укрыл тонким одеялом со словами:
– Сейчас погода довольно прохладная, смотри не простудись, засыпая вот так, в одежде. Ты много думаешь о самых разных вещах, но лучше бы подумала хоть немного и о себе, ни к чему изводить меня.
Погасив лампу, он потолкал меня, чтобы я уступила ему часть подушки, и лег рядом.
Некоторое время мы лежали в тишине. Затем Иньчжэнь обхватил меня руками и, нащупав пуговицы, принялся расстегивать их.
– Ты не соскучилась по мне? А я постоянно думал о тебе.
Я оттолкнула его руку:
– Если так хочется, можешь идти к своей…
На душу навалилась невыносимая тяжесть. Ерзая, я отодвинулась как можно дальше от Иньчжэня и молча легла, несмотря на то что теперь у меня не было подушки. В темноте моя маска показной улыбки спала, и слезы одна за другой покатились по щекам.
Иньчжэнь обнял меня и притащил обратно на подушку, после чего, найдя в потемках мое лицо, принялся вытирать мне слезы. Я обняла его в ответ и расплакалась, громко всхлипывая. Дав мне выплакаться, Иньчжэнь, пытаясь успокоить меня, произнес:
– Довольно, будешь столько рыдать – навредишь своему здоровью.
Но слезы продолжали литься из моих глаз.
– Жоси, Жосишечка, будь послушной девочкой, прекрати плакать, – со вздохом попросил Иньчжэнь.
Видя, что я продолжаю лить слезы, Иньчжэнь беспомощно проговорил:
– Впервые пытаюсь кого-то утешить и, похоже, делаю только хуже. Давай так: если ты больше не будешь плакать, я выполню то, о чем ты много раз просила, но я никогда не соглашался.
– Очень надо, – всхлипнула я.
Иньчжэнь ненадолго замолчал, затем откашлялся и вполголоса запел:
…Чжэн-цзэ, как верная дорога, имя,
А прозвище – «Высокий Строй Души».
Я, удостоясь счастия такого,
Его удвоил внешнею красой:
В цветущий шпажник, словно в плащ, облекся,
Сплел пояс из осенних орхидей.
И я спешил, боясь, что не успею,
Что мне отпущено немного лет.
Магнолию срывал я на рассвете,
Сбирал у вод по вечерам суман.
Стремительно текут светила в небе,
И осенью сменяется весна,
Цветы, деревья, травы увядают,
И дни красавца князя сочтены.
Ты возмужал, в пороках утопая,
О, почему не хочешь стать иным?
Мне оседлайте скакуна лихого!
Глядите! Путь забытый покажу…[83]
Незаметно для себя перестав плакать, я прижалась лбом к подбородку Иньчжэня, внимательно вслушиваясь. Когда он вдруг оборвал песню, я спросила:
– Почему ты прекратил петь?
– Я хорошо пою? – спросил в ответ Иньчжэнь.
Я ничего не ответила, лишь улыбнулась одними губами.
– А ну, быстро говори правду! – потребовал он, толкнув меня.
Приподнявшись на локте и положив голову на ладонь, я взглянула на него и сказала:
– Если ты возненавидишь какого-нибудь министра и не сможешь придумать, как его проучить, просто позови его послушать твое пение.
Поначалу Иньчжэнь обомлел, а потом опрокинул меня на спину и засмеялся:
– Ничуть не щадишь мое самолюбие! Ты слушала так сосредоточенно, что я подумал, будто я, хоть и не пел столько лет, теперь пою гораздо лучше. Если это было так ужасно, почему же ты не закрыла уши руками, а, наоборот, так внимательно слушала?
– «Дышать мне тяжко, я скрываю слезы, о горестях народа я скорблю», – медленно произнесла я нараспев. – «Сановники веселью предаются, их путь во мраке к пропасти ведет. Но разве о себе самом горюю? Меня страшит династии конец»[84].
Я вспомнила, что недавно Иньчжэнь обнародовал указ, уравнивающий в правах «добропорядочных людей» и «подлый люд». К «подлому люду» относились простолюдины, не принадлежащие ни к ученому, ни к торговому сословию, не ремесленники и не земледельцы. Принадлежность к этой категории передавалась из поколения в поколение, и изменить это было никак нельзя. Они не могли учиться и участвовать в экзаменах, а значит, не могли занимать чиновничьи должности. В основном это были бедняки-изгои провинции Чжэцзян, казенные проститутки из Шэньси и Пекина, а также люди народа танка, что жили в провинции Гуандун, проводя все свои дни в рыбачьих лодках. Говорят, что бедняки-изгои из Шаосина были потомками преступников времен аж династий Сун и Юань. Мужчины ловили лягушек и продавали отвар из них, женщины занимались сватовством и продавали жемчуг, совмещая это с проституцией, – в общем, жизнь этих людей была жалкой и ничтожной. Шэньсийские казенные проститутки по большей части являлись женами и дочерями чиновников, что поддерживали императора Цзяньвэня, племянника Чжу Ди, имеющего титул Янь-вана и после военного переворота ставшего следующим после Цзяньвэня императором династии Мин. Жен и дочерей отступников в наказание отправляли в Управление музыки и танцев, где готовили как артистов, так и певичек, после чего они становились казенными проститутками, составляли компанию чиновникам на пирушках и торговали телом – вот уж
