Почему-то, вместе с прощанием с цыганами, к Фрэнку снова пришло яркое и тоскливое осознание того, что их прежняя жизнь окончена, и ничто больше не держит их во Франции.
— Вперёд, мой мальчик? — спросил Джерард, улыбаясь одним краешком губ, отчего в ямочке на щеке залегла притягательная тень.
— Вперёд, — лишь улыбнулся Фрэнк. — Пускай наша новая жизнь будет счастливой.
— Она будет, — искренне ответил Джерард, — обещаю тебе.
Они останавливались в городках лишь на ночлег и чтобы перекусить и накормить лошадей, меняя перевалочные пункты, словно состоятельная мадемуазель — перчатки жарким летним днём. Сен-Шамон, Анноне, Прива, Обена, Флорак… Все эти городки слились в единую, яркими, неряшливыми мазками накиданную картину, не оставив в памяти ничего особенного. Чем дальше они уезжали от Парижа, тем спокойнее и пасторальнее становилась местность. Тем больше один городок напоминал другой, вызывая стойкое чувство дежавю. В какой-то момент, почти совершенно отчаявшись, Фрэнк и вовсе подумал — а не спят ли они? Есть ли на самом деле эта конечная цель, и не привиделась ли им в неверном ночном свете та дарственная от самой почившей королевы? Но он предпочитал стойко помалкивать, наблюдая за уверенным, то и дело расцветающим при взгляде на него лицом Джерарда.
Нежданная проблема настигла их в городке с названием Сен-Пон, буквально за сутки до того, как они должны были добраться до Пиренеев и Андорры. Фрэнк до сих пор не знал, как назвать это. Откатная волна после обманной ремиссии? Он проснулся ночью в пустой постели от сдавленных глухих стуков и рыданий. Их номер был самым роскошным и состоял из спальни и гостиной. Поднявшись с кровати, Фрэнк пошёл на звук приглушённых подвываний.
Он нашёл Джерарда на полу за мягким диваном. Словно дикое животное, тот забился в скрытное место между окном и мебелью и, обхватив себя руками за колени, качался в некоем трансе, то и дело ударяясь затылком о стену. Джерард плакал, и его трясло так ощутимо, что Фрэнк, тут же схвативший его и прижавший к себе крепким объятием, не сразу смог совладать с этим тремором. Щека и шея стали влажными от слёз, едва Фрэнк прижал его голову к себе, удерживая от новых ударов и тряски.
— Они не оставляют меня, — шептал Джерард. — Не оставляют, что бы я ни делал. Снова приходят и смотрят так, словно я мог что-то изменить… Не оставляют меня…
Фрэнк только молча поднял его и отвёл в их кровать, обхватывая и прижимая к себе так крепко, как это вообще было возможно. Их цель, их спокойная жизнь была так близко, они не имели права сдаваться сейчас и отступать. Джерард не имел права давать волю своим страхам. И Фрэнк не собирался позволять ему этого. Он не знал, как помочь, но намеревался просто быть рядом… и что однажды им обоим станет легче.
Именно в ту ночь, успокоившись, Джерард тихо попросил:
— Возьми меня, Фрэнк… Займись со мной любовью так, как я делаю это с тобой. Прошу тебя…
Фрэнк не любил вспоминать об этом. Сначала он даже подумал, что ему послышалось. Но Джерард был раздавлен. В его голосе сквозило что-то такое, отчего бросало в дрожь, и Фрэнк, хоть и совершенно не представляющий, чего именно хочет любимый, согласился.
Та ночь осталась в его памяти смазанными маятными картинами. Не потому, что им было плохо вместе или неприятно, нет, отнюдь. Фрэнк никогда не забудет этот первый опыт, но и вспоминать о нём лишний раз было выше его сил. Потому что всё, произошедшее тогда между ним и Джерардом, больше напоминало целительство, терапию, какой-то жертвенный акт, одновременно наносящий и залечивающий раны. Они поменялись ролями, и Фрэнк, не раз прежде фантазирующий, каково же это — чувствовать Джерарда, проникая в его тело, понимал, что при всей невозможной остроте и сладости испытанных ощущений не желает больше его повторять.
Парадоксально, но лишь потому, что это было слишком больно.
****
Они остановили коней перед въездом на длинную кипарисовую аллею, в конце которой вдалеке смутно угадывались очертания светлого двухэтажного дома. В сумраке вечера оглушающе стрекотали кузнечики, а в воздухе томно и одуряюще пахло маслами цитрусовых и тёплым дыханием такого близкого сейчас моря. Они оба устали и были измотаны, но ни один из них не решался ехать дальше, под сень остроконечных кипарисовых вершин. Вокруг небольшого поместья, насколько хватало глаз, раскинулись необъятные, чуть запущенные на первый взгляд мандариновые рощи. Поместье можно было бы назвать плантацией, если бы не странная заброшенность этих садов. Они выглядели дикими. Но в окнах на первом этаже горел свет, и это вселяло некоторую надежду.
— Кажется, мы добрались? — поёжившись, спросил Фрэнк. Они совсем недавно миновали шумную, наполненную бурлящей жизнью Валенсию и долго ехали по побережью, по высокому холму, а внизу сонные волны ласково лизали широкий песчаный пляж, на котором не было ни души. Фрэнк, не видевший моря столько лет, был невозможно впечатлён.
— Именно так, душа моя. Мы добрались… — Джерард неуверенно улыбнулся. Последнее время он был как никогда твёрд, и если приступы паники и кошмары терзали его до сих пор, он не подавал виду и держался молодцом.
— Мы… будем счастливы тут? — с надеждой спросил Фрэнк, вглядываясь в свет окон в конце кипарисовой аллеи.
— Больше, мой мальчик, — мягко ответил Джерард. — Тут мы будем спокойны. И будем любить друг друга так, как нам это нравится. Думаю, это не так уж и мало.
Осознав, Фрэнк серьёзно кивнул и первым тронул своего серого в тёмных яблоках жеребца. Тот послушно ступил на поросшую сорняками гравийную дорожку. К нему присоединился словно очнувшийся от долгого и болезненного сна Джерард.
Перед ними миражами неверно вставали дни из далёкого будущего, наполненных предстоящей работой и хлопотами. Дней, которые им суждено прожить плечо к плечу. Но сейчас существовала лишь запущенная дорога меж двух стройных рядов кипарисов и крохотная надежда, что там, за закрытыми на ночь дверями запущенного поместья Mandarino, их, возможно, всё же ждут.
Глава 36
Жадные, слегка прохладные прикосновения рук к его телу под лёгким покрывалом оставляли на коже обжигающие следы, вызывая сотни взбудораженных мурашек. Фрэнк, медленно просыпаясь от этих настойчивых ласк, не торопился открывать глаза, чувствуя, как к его боку крепко прижимается горячее тело Джерарда, как тот, медленно стягивая с них покрывало, оставляет их совершенно нагими и после забирается сверху, осёдлывая его бёдра. Как он снова и снова проводит по его груди, чуть задерживаясь в области ключиц и сосков, а затем наклоняется, щекоча прядями длинных волос щёку, и жарко шепчет в ухо:
— Buon compleanno, mio angelo, il mio amore…
С Днём Рождения, мой ангел, моя любовь… (ит.)
Фрэнк улыбнулся ещё шире, ловя в свои цепкие пальцы затылок Джерарда и вслепую находя его губы для ленивого утреннего поцелуя. Сегодня ему исполнялось двадцать семь, и каждое праздничное утро, начиная с того дня его рождения, что они впервые отметили в этом поместье в Валенсии, Джерард поздравляет его именно так.
— Как же я благодарен тебе за все эти дни, что ты рядом со мной… — прошептал Джерард, ласково, но от этого не менее жадно покрывая скулу и ухо Фрэнка лёгкими поцелуями-укусами, заставляя того вздрагивать каждый раз от накатывающих всё сильнее приятных ощущений. Они словно простреливали его тело от самых кончиков пальцев ног, молниеносно поднимаясь по позвоночнику, разнося сладкую истому к животу, груди и бьющемуся всё ритмичнее в её глубине сердцу.
Руки и тело Джерарда плавили его, словно огонь свечи — податливый воск. Даже через столько лет он не уставал поражаться тому, насколько его любовник был опытен и изобретателен. Хотя, даже если бы Джерард занимался с ним любовью без какой-либо фантазии, это вряд ли огорчило бы Фрэнка. Он обожал его всей душой, и чувство это было столь глубоко, насколько вообще может быть глубоким и крепким чувство привязанности, потребности и вожделения к другому человеку. Возможно, такая степень преданности могла показаться нездоровой или же болезненной, но только не для них с Джерардом. Пройдя вместе огромный и непростой путь, они продолжали идти по одной дороге плечом к плечу, и не было между ними самого опасного яда, что разъедает со временем даже очень крепкие узы — яда сожалений.
