руку и смахнуть слезы. Не смотрю назад, пока тропа не отворачивает прочь от Пустой Реки и не устремляется на север, к дому. К этому времени рощица уже скрывается за покатыми холмами.
Домой я прихожу после заката, сине-розовые отсветы на западе почти пропали. Родной дом еще никогда не казался таким приветливым. Я на миг замираю на краю кухонного дворика, пробегаю глазами по глиняным стенам. Из них выступают подпирающие крышу балки, бросают частокол теней на гладкие земляные бока дома. Из дверей кухни льется свет ламп, рисует золотистую дорожку через двор. Осталось только ступить на нее, и я вернусь к своей семье.
А тут и ступать уже не приходится.
– Ты пришла! – вопит Бин, вылетая из-за порога. Несется через двор как подстреленная и чуть не роняет нас обеих, обнимая меня со всей силы.
– Конечно. Думала, я от вас сбежала?
– Он же фейри! – кричит она. – Надо было мне остаться и подождать тебя.
– Рэя, – зовет Ния из освещенного дверного проема, и теперь мы чуть не падаем уже втроем. – Я все думала, что надо было зашить-таки сковородку, – выдыхает она, крепко обхватив меня за шею, – или… хоть что-то.
– Не чуди, – ворчу я, обнимая ее в ответ так же сильно. – На что я могла сдаться фейри?
– Ты ему вроде как понравилась, – неуверенно говорит Бин. – И он тебя послушался.
– Ха, – бросаю я, вспоминая наш последний разговор. – Послушался, потому что я подсказала ему выход.
– Ну не знаю.
Это ее не убедило. Я смеюсь:
– Ты же его видала, Бин? А теперь представь их женщин. Мы рядом с ними, должно быть, похожи на старых несушек. – Я беру сестер за руки и тяну их на кухню. – Чего бы фейри водиться с такими?
– Думаю, мы тоже для них в диковинку, – задумчиво говорит Ния. – Наверное, свой народ им кажется уж слишком будничным в сравнении.
– Ой, Ния.
Бин интересно не возможное, а настоящее, поэтому она спрашивает:
– Что он сказал? Когда ты его выпустила?
– Немногое.
Ния беспокойно смотрит на меня:
– Как добрался?
– Целым и невредимым, – заверяю я и тут вижу на пороге кухни Маму в фартуке, руки в боки.
– Рэя!
Я с улыбкой подхожу к ней, но она в ответ не улыбается, только протягивает ко мне руку. Я берусь за нее, и меня затаскивают в горячие объятия. В кухне Папа медленно поднимается на ноги, потерянно встает у низкого стола. Он кажется внезапно, необъяснимо постаревшим.
– Думал уж идти тебя искать, – говорит сиплым голосом. – Если б скоро не вернулась. Никогда больше не давай мне позволять тебе такого.
– Да, Папа.
Тут Мама, до того странно молчаливая, принимается распекать всех виноватых, включая себя, и заканчивает прямым наказом отцу никогда больше не впускать фейри в дом.
– Но, родная, он ведь купил лучших лошадей. Уверен, что станет ими хвастаться. Не можем ведь мы грубить и отказывать фейри, если они явятся к нам на порог. Разозленный фейри хуже лесного пожара.
– Ну прекрасно, – говорит Мама. – Всех теперь, что ли, в пояса зашивать?
Позже этим вечером, когда я собираюсь ко сну, Ния поднимается в нашу комнату.
– Я нашла что-то в твоей сумке, – говорит мне. – Наверное то, что дал тебе верин Камнегрив.
– Что же?
Я смотрю на нее. Подарки сестрам я уже передала, слова для Нии всех заинтересовали, а каменная лошадка повеселила. В свой маленький походный мешок я даже не заглядывала, в нем оставались только пустая фляга да тряпица от сыра. И я точно не замечала ничего другого, когда доставала воду или кусочек еды пожевать на пути домой.
– Поглядим, – говорит Бин, возникая рядом.
– Вот. – Ния протягивает мне узкий предмет, чуть длиннее ладони. Костяной нож, каких я не видела раньше: рукоятка украшена ониксом и перламутром, клинок слоновой кости – острый как сталь, с резным витиеватым цветочным узором, текущим вдоль лезвия.
– Странные у него представления о подарках, – высказывает Бин. – Мелкие каменные лошадки да сколотые кухонные ножики – он даже не железный.
– Не думаю, что он стал бы носить железо, – замечает Ния.
– Да, – соглашаюсь я, вертя в руках нож.
Этот клинок – дитя времени и мастерства, настоящая драгоценность. Он ничуть не похож на старую кухонную утварь – и все же Бин в точности описала тот нож, что я видела вечером на равнинах, тот, что протягивал на ладони Камнегрив.
– Ты отказалась, когда он пытался тебе его подарить, да? – понимает Ния, глядя на меня.
Я качаю головой, поражаясь тому, что даже она не видит его настоящего облика.
– Вот тебе и фейри.
Бин ухмыляется:
– Это он тебя проучил. Хотела бы я уметь проворачивать такие штучки.
– Я рада, что не умеешь. Хорошо бы и он тоже не мог.
– Хорошо бы ты не ненавидела его так из-за меня, – говорит Ния, уходя переодеваться из юбки и туники. – Он же оказался вполне ничего.
Я кладу костяной нож на пол рядом с матрасом и заползаю в постель.
– Я его не ненавижу, – отвечаю сестре.
Вспоминаю фейри и то, как его губы складывались в слово «калека», и понимаю, что ненавижу только свою вывернутую ногу, кривую лодыжку и неуклюжую походку. Понимаю всю правду: я невзлюбила его из-за красоты, из-за ловкости, изящества и совершенства черт, из-за всего, о чем сама не могу и мечтать.
– Не думаю, что ты понравилась ему в том смысле, о каком говорила Бин, – продолжает Ния, натягивая сорочку. – Но, по-моему, ты ему показалась самой интересной из нас троих. Хотя я и сумела зашить его в кружок.
Бин пролезает в свой угол, заворачивается в одеяла.
– И хотя я даже не спалила картошку.
Я глотаю смешок, Ния задувает свечу и забирается между нами.
– Он умный, – говорит, зевая.
Бин только фыркает. Ее не очень-то впечатлил подарок фейри. Мама предложила повесить лошадку на шнурок и носить как кулон, и Бин без восторга согласилась. Я подозреваю, что Мама не хуже моего знает, что в маленькой фигурке скрыто намного больше, чем мы видим. И думаю, что в свое время Бин откроет ее тайну.
Лежа теперь без сна, я думаю о том, что сказал Камнегрив перед раздачей долгов. Нужно иногда быть к себе добрее. Костяной нож чуть заметно белеет во тьме комнаты. Он здорово подобрал подарки для того, кто едва успел нас узнать. Я протягиваю ладонь и касаюсь ножа, его прохладной и гладкой рукояти. Это мои мысли и доводы он обернул против меня, назвав меня словом, которое я приняла как собственное имя; которым себя заклеймила. Словом, что ранит глубже костяного клинка.
Смогу ли я вырезать из себя это слово, сумею ли его забыть? Возможно, он сказал правду, и мне стоит попробовать быть добрее к себе. Возможно, этот нож станет напоминанием, поможет мне разглядеть в себе что-то, кроме несчастной косолапости. И, думаю я с улыбкой, будет со мной в другой раз, когда я снова слепо
