Как соблазнительна девушка, которая только что плакала или проснулась…
– Оленька…
– Ну, чего вы хотите ещё?
– Ты отказала Мишелю?
– Довольны вы?
– Оленька, милая моя, дружочек, тебе самой было бы скучно с ним…
– А с вами разве не скучно?
Я как будто с размаху на полном ходу натолкнулся на что-то и инстинктивно выставил руки, чтоб не упасть. Попробовал улыбнуться:
– Тогда зачем же ты ему отказала?
– А вы – зачем отказали своей баронессе? Зачем прогнали старого князя? А Митеньку? Кто вас просил?! Милый Митенька, милый мой Митенька, с ним одним я могла пошутить, посмеяться, так было покойно с ним, так надёжно… А вы оскорбили его, унизили, смешали с грязью, выбросили, как собаку! Вы губите всё, разрушаете, портите!
Мне почудилось, что я теряю опору, что кресло вот-вот завалится набок.
– Но Оленька, друг мой, ведь ты не любишь Мишеля и никогда не любила…
– Кто вас просил говорить это вслух? Неужто не знаете главное женское правило: пока не сказано, не существует, можно не замечать! Да, да, он скучный, унылый, он безопасный – как вы! Бессмысленный и безопасный! И что?! Боже мой, да я вышла бы за любого, только не видеть вас больше! Как вы мне надоели, как мне надоел этот дом! «Наш дом», «наш дом», – передразнила она. – Одно и то же годами, десятилетиями, те же лица, те же слова, та же ложь… Вы посадили нас в эту клетку, – она очертила комнату, но в кадре должно было выглядеть так, будто она обвела границы экрана, – но тех, кто молод, кто жив, вы не можете запереть! Потому что вокруг – целый мир! Может, вам он не нужен – но нужен нам, нужен мне. Боже мой, с кем угодно, куда угодно, только подальше от вас. Чтобы больше не видеть вас и не слышать!..
Зачем она это делает? – подумал я. Мне почудилось, что она обращается не ко мне, а к какому-то множеству, к толпам, как я сам обращался в своей «тронной речи»… Она всё это зрителям говорит? Шоуфюрерам? Президенту?
– «Любишь», «не любишь», – передразнила она. – Мало что вы пытаетесь нас запугать, вы ещё хотите предписывать, чтó нам думать и чувствовать. Вы не знаете, вы забыли, что чувствуют живые люди. Вы думаете, что все такие же мёртвые автоматы с пустыми глазами! Вы любите только одно: свой покой, свою власть!..
– Оленька, я не верю своим ушам… – наконец выдавил я.
– А придётся поверить! Вы злой ограниченный человек!
– Оленька, всё, что ты говоришь, очень несправедливо. И больно…
– А вот это всем безразлично. Вы поняли меня, граф?
Она приблизила своё горячее лицо к моему и, глядя мне прямо в глаза своими ясными светлыми кристаллическими глазами, с ненавистью, в которой уже нельзя было ошибиться, очень раздельно, подчёркивая каждое слово, повторила, как мне показалось, что-то выстраданное, очень важное для себя:
– То, что вы чувствуете, – ни-кому в мире не интересно… И знаете что? – отодвинулась. – Вы меня убедили. Не нужно Мишеля, с ним так же невыносимо скучно, как с вами. Лучше я отравлюсь. Или сбегу с первым встречным, как Варька, только чтобы не видеть вашу физиономию, самодовольную, толстую, ваш двойной подбородок… Уйдите! Уйдите вон! Вон!
Я хотел повернуть колесо, но не смог: коляска вдруг сделалась неподъёмно тяжёлой. Ко мне подбежала Дуняшка – я, как всегда, напрочь забыл про неё, а она всё это время присутствовала при моём унижении, и теперь, не поднимая глаз, схватилась за спинку коляски с такой неослабной готовностью, с таким участием, что у меня аж горло сдавило от злобы: «Чего не смотришь? Что дышишь, корова, скотина?» – хотелось мне заорать.
* * *
Мрак навалился на меня, тяжесть и мрак. Даже наушник казался мне неимоверно тяжёлым, свинцовым, он тянул голову вправо и вниз, хотелось вытащить его, выбросить. Я даже не смог сделать вид, что молюсь: перекрестился и лёг.
Ужасно было, что и под закрытыми веками я продолжал видеть заплаканные глаза, они казались ещё прозрачней, пронзительней, губы выплёвывали в меня: «скучный!», «толстый!», «двойной подбородок!»…
Сомнений не было: она меня целенаправленно уничтожала – так же, как я недавно поступил с Митенькой. Она меня по-настоящему ненавидит, подумал я… Но за что?
А может, я просто ей до смерти надоел? Она восемь месяцев провела со мной в одном небольшом помещении, она меня не выбирала, так же как я маменьку не выбирал… Может, это не ненависть, а раздражение? Оно копилось, копилось – и вырвалось. Хотя, с другой стороны, непонятно, что хуже: ненависть или…
О чём я думаю? – оборвал я себя. Какая разница: «раздражение», «ненависть»… Всё, забудь про неё. О другом беспокойся: как дальше играть? Как существовать на площадке? Что делать?
Но такое бессилие, такая тьма угнетала меня, что даже с закрытыми глазами хотелось зажмуриться изо всех сил, провалиться внутрь глаз, внутрь зрачков, сквозь бетонный пол павильона, и глубже…
* * *
– Доброе утро, ваше сиятельство… Пора вставать, просыпайтесь… Граф?..
Я обследовал темя. С этого начинается у меня каждый день: может, лысина волшебным образом заросла? И, как всегда, нащупал гладкое, гадкое пятнышко.
Руки были такие тяжёлые, что я даже не стал, как обычно, креститься, махнул кое-как: к чёрту, к чёрту, потом. Ноги как тумбы. Свинцовая голова: ни заснуть не смог толком, ни толком проснуться. Дуняшка перенесла меня в кресло, я ей не помогал.
В ванной с трудом встал с коляски, дотащил ноги до умывальника, опёрся на него всем весом, чуть не перевернул.
Тут я увидел на раковине комара. Точней, карамору – знаете, такой большущий комар, нелепый, очень членистоногий. Странно было увидеть в останкинских недрах существо из внешнего мира. Я даже на минуту забыл про свои несчастья. Умылся. Выронил полотенце.
Ладно, чего хитрить, какой смысл. Я же правду пишу. Нарочно уронил, бросил на пол. Я же бедствую, я потерял Ольгу, мне тяжело – что хочу, то и делаю. Брошу на пол, Дуняшка поднимет.
И правда, не говоря ни слова, нагнулась за полотенцем: широкая атлетическая спина округлилась, тяжёлые груди провисли, выпятились… Вдруг слюна во рту стала едкой, как при изжоге: я почувствовал, что Дуняшка – моя крепостная, моя раба. Я могу её не стесняться.
Обычно я раздеваюсь за ширмой, а тут – это было как-то связано со вчерашним, только не могу сейчас сформулировать, как именно: может, я хотел ещё больше унизить себя? и её заодно? показать презрение к ней и к себе? – в общем, я, не прячась за ширмой, разделся – и
