одежду бросил на пол тоже. Старательно на меня не глядя, она нагнулась и собрала.
Я сел в ванну. Дуняшка стала зачерпывать из ведра кувшином и доливать, чтобы ванна не остывала. Пока струйка воды лилась в пену, звук был глухой. А когда в пене образовалась проплешина, то в эту голую воду струя падала громко, дробно. Звук повторялся через равные промежутки. В тишине было слышно, как шуршит пена и лопаются пузырьки.
* * *
Поймите, я не оправдываюсь…
Нет, я оправдываюсь, конечно. От вчерашнего стресса, от безнадёги, от жуткой усталости, от постоянной бессонницы – я провалился в какое-то ненормальное состояние. Не знаю, бодрствовал я или спал. У меня абсолютно выключилась голова. Осталось голое тело и его части, или, как выражались у нас в девятнадцатом веке, члены. Глаза стали выпуклые, налитые. Я был не человек, а тяжёлое сонное заколдованное животное, например, бык. Да, бык. А Дуняшка – корова. Большая корова, здоровая, потная, молодая, с широким крупом, с тугим круглым выменем…
Я поднялся, пена широко выплеснулась из ванны, с меня потекло. Двумя руками я зачерпнул воды с пеной, донёс до Дуняшки (она не повернула ко мне головы, но и не отодвинулась, замерла) – и то, что не успело пролиться, вылил на её огромную грудь.
Она не отшатнулась, не издала ни единого звука, словно тоже была заколдована, словно была в том же сне, где всё можно… и неизбежно. Тела ведь не думают, значит, не виноваты. Большие выпуклые тела проваливаются друг в друга, во мрак, чтобы спрятаться там от камер… и друг от друга. Распелёнуты пелены, пленены, разоблачены оболочки, облобо, обло, голоболо, гололобо, голо… Лишь бы не думать, не быть.
12
– Ваше сиятельство сделает милость раздеться? – так перевёл переводчик учтивую фразу.
Мэтью Йович что-то добавил, сверкнув голливудской улыбкой. Я понял значение его округлого жеста ещё прежде, чем переводчик сказал:
– Пожалуйста, весь голый. Полностью.
Да, это произошло. В комнате, где я прожил восемь с половиной месяцев, где моя коляска продавила в полу следы, где я спал, где мной пахло, – физически находился мой идеальный двойник, озарял меня голливудским сиянием.
Густые кудри – как у меня в ранней юности. Неестественно белые сплошные зубы – таких у меня не было даже в детстве. Костюм с иголочки, мускулы под тонкой тканью – таких бицепсов у меня тоже не было никогда.
Общее выражение рассеянной лёгкости, немножко даже придурковатости, как будто он невидимо пожимает плечами: мол, что поделать, если я весь такой неправдоподобно красивый? И в то же время богатый. Не виноват, клянусь, не виноват. Как могу стараюсь всё это притушить, но получается не особо. Так что уж принимайте меня прекрасным, каков я и есть.
Англичан было двое. Первым в комнате появился другой, совершенно хрестоматийный: монокль, длинная челюсть, клетчатый твид, пузатый кожаный саквояж. Огляделся, бесцеремонно сдвинул в сторону мою Библию, водрузил саквояж на стол и, как шталмейстер, с сильным акцентом провозгласил:
– Лейб-медик её величества королевы Шарлотты доктор Хаммерстайн!
Легко вошёл Мэтью Йович, окинул взглядом площадку, слегка поклонился мне. На лысину, разумеется, никакого намёка. Представил, в свою очередь, клетчатого ассистента:
– Доктор Маклин.
Или Макнил, не помню. Или Макларен. Короче, Мак.
Мэтью Йович ещё что-то сказал.
– Мой коллега и переводчик, – перевёл Мак. И уточнил, постучал себя пальцем в грудь: – Это йа.
Почтительный к своему боссу, высокомерный ко всем остальным. Свита, которая делает короля.
– Впервые ли доктор в России?
– Оу да, да! – лучезарно по-русски ответил Мэтью. И по-английски продолжил.
– Отличное впечатление, – перевёл Мак. – Очень много пространство. Много лес… Леса. Очень красивый ваш церкви в Москве. Как… чеснок. Крыши как чесноки.
Представьте: я ждал этой встречи всю жизнь. Знал, что она невозможна, но в глубине души всегда верил, почти как в алмазную гусеницу. Маменька говорила, что доктор приедет, теперь уже наверняка, вот-вот, на следующей неделе, через три дня, через два, – а я думал, что снова сорвётся, снова отложат, перенесут или заменят Мэтью кем-то другим. Я думал, как его поразит наше сходство. Сказочный принц найдёт пропавшего близнеца, заберёт к себе в голливудский дворец… Пусть даже не заберёт: мы окажемся в одном кадре, померимся, кто из нас чего стоит!..
Теперь он был здесь, а мериться мне было нечем. Я был пустой. Мёртвый. А он – полностью упакованный в своё сияние, как в целлофан. По-моему, он вообще не заметил нашего внешнего сходства. Целмс – тот хотя бы учитывал, что я есть, просто предпочитал играть сам с собой, ему так казалось надёжней. А этот – не видел меня в упор, я был ему абсолютно не интересен…
– Доктор Хаммерстайн просит аккуратно сказать все детали из ваш случай. Военный случай, не так ли?
Я пробубнил то же самое, что когда-то так живо и страстно рассказывал другу детства: про гранату, которая свистнула «будто птичка в быстром полёте», про «чёрный мячик», который «вертелся как живой»…
– Какой… какая дистанция? – перевёл Мак вопрос доктора. – Сколько фут от ваш? Как до клóзет?
При слове «клóзет» Мэтью показал на стенной шкаф. Надо сказать, он работал вполне добросовестно, чётко. Внимательно слушал меня, не глядя на переводчика, кивал, будто бы подтверждались его догадки. Интересно, подумал я, сколько ему заплатили за этот съёмочный день? Столько, сколько мне за год? Или больше? Миллион долларов? Два? Действительно, отчего бы не покивать…
После нескольких уточнений (долго ли продолжалась потеря сознания после взрыва? были ли «внешние повреждения»?), Йович-Хаммерстайн перемолвился со своим спутником и произнёс куртуазную фразу[18], с которой я начал это письмо.
– Ваше сиятельство делает милость раздеться? – перевёл Мак. – Вполне, совершенно раздеться, да. Можно оставить ваш пэнтс… нижний бельё.
Я видел довольно много спектаклей на неизвестных мне языках (тот же Целмс показывал нам, студентам, свои латвийские записи): если хорошая постановка, актёры хорошие, то слова не нужны. Даже наоборот, понятнее отношения между людьми: текст не отвлекает. Когда огромная русская baba стала раздевать этого русского, стараясь при этом на него не смотреть, покраснела, а этот русский напрягся и у него (у меня) сделалось злое лицо, Мэтью с Маком переглянулись. Мак комически приподнял бровь: мол, забавная пара. Мэтью сделал чуть заметное отрицательное движение головой и бровями: не наше дело. Бросил взгляд на саквояж, что-то буркнул. Мак отщёлкнул замочек, извлёк лайковые перчатки и помог своему патрону надеть их.
Стараясь не прижиматься и всё-таки прижимаясь грудью, Дуняша одной рукой обняла меня за спину, другую подсунула под колени и перенесла
