образом. Я почти видел в разгибе книжки, над напечатанными буквами или сквозь эти буквы – цветные объёмные движущиеся фигурки. (М. А. Булгаков их видел тоже: ср. «живой глобус» в «Мастере и Маргарите», «коробочка» в «Театральном романе».)
Меня завораживало, что персонажи (и знаменитые капитаны, и литературные герои в своей стране) были способны импровизировать. Капитан Немо и Робинзон произносили слова, которых не было и не могло быть у Жюля Верна и Даниэля Дефо… Они были живые.
Конечно, в детстве я бы не смог сформулировать – но я счёл бы великим только такого писателя, который владел этой магией оживления, порошком Урфин-Джюса.
И вот я вырос и стал… шоураннером. Как теперь понимаю – и честно вам признаюсь – из трусости.
Текст, который я утверждал (а иногда набрасывал сам), – гарантированно становился цветным и трёхмерным. Но я всегда чувствовал, что получаю желанный эффект контрабандой. Поэтому и удовольствие было неполным.
Двадцать лет проработав в Останкинском Телецентре, я решил наконец сыграть честно: бумага, буквы – и всё.
Да – или нет. Оживёт – или не оживёт.
* * *
Вероятно, вы обратили внимание: моя работа в Останкино связана не только с творчеством, но и со сложными «аппаратными», т. е. бюрократическими отношениями. У бюрократов есть такое понятие – «обставляться». Это значит не брать на себя ответственность, предвидя возможную неудачу.
Когда я решил написать этот замаскированный под учебник роман, я не просто «обставился»: я прорыл траншеи, эскарпы и контрэскарпы, возвёл редуты и равелины, расставил надолбы, забетонировал брустверы. Линии Маннергейма и Мажино – игрушки рядом с моей оборонительной фортификацией.
Судите сами. Во-первых, в основе – самый успешный ТВ-продукт года, собравший многие миллионы просмотров. На обложке – всем вам известный плакат «Дома Орловых». Это уже гарантирует мне продажи.
Во-вторых: чуть копнуть, и окажется, что большинство драматических ситуаций, сюжетных перипетий и даже собственно реплик – прямые или чуть-чуть перелицованные цитаты из «Войны и мира», романа, который уверенно занимает первое место в рейтингах лучших книг всех времён.
В-третьих: я опираюсь на подлинные документы – письма А. Ю. Орлова. Документальность сродни бальзамирующему веществу. Предохраняет от критиков, как формалин от бактерий. К любому сюжету можно придраться, к любому выбору слов, – кроме того, который «был на самом деле». Если какие огрехи – я ни при чём, см. первоисточник, т. е. письма А. Зато все похвалы принимаю охотно.
В сущности, я заменил сочинительскую работу – редакторской. Сочинять страшно: любое написанное мною слово будет неидеальным. А вот в редактировании я хорош: ответственность за исходный материал не несу, жонглирую им совершенно свободно.
По ходу работы моя надежда на триумфальный успех росла. То обстоятельство, которое поначалу меня смущало и тяготило – болезнь ребёнка, – я, поразмыслив, счёл дополнительным рычагом влияния на сентиментальную женскую аудиторию.
То, что я сам фигурировал в тексте как действующее лицо и даже как главный антагонист, – придавало романной архитектуре изысканность и объём.
И главное: А., мой рассказчик, центральный, якорный персонаж, мне казался живым, как герои лучших писателей, настоящих писателей. Вслед за Пушкиным я был готов воскликнуть: представьте, мол, какую штуку удрал со мной мой герой – выгнал Митеньку!..
* * *
Лишь теперь, в самом конце работы над рукописью, я вижу, что снова попал в собственную ловушку.
Даже когда мой герой бывал в полной уверенности, что встаёт перед выбором, этот выбор, в сущности, не имел никакого значения. Варианты (обычно два, редко три) были заранее предусмотрены и проработаны мной: в итоге мой персонаж – чуть раньше или чуть позже – оказывался именно там, куда я его направлял…
Вот и «грехопадение» было предвидено, запланировано с того самого дня, как Александру переквалифицировали из кондукторов в камердинеры. В ванной всегда работали камеры, только в другом режиме, чем остальные: не на прямую трансляцию, а на запись…
В своей досаде, в своём тотальном разочаровании я хотел было пожаловаться на ничтожность А.: если бы, мол, он был по-человечески значительнее, если бы он был умнее… Но и эта досада – лукавство.
Весь мир, как говорится, театр, а все люди – актёры. Пускай Бог притворяется, что не знает, какой выбор сделает человек. Мы не можем позволить себе такой роскоши.
В возрасте шести лет ещё можно мечтать о радужной гусенице. Но повзрослев, человек видит просто луч света, прошедший сквозь призму. А мы с вами пошли ещё дальше – мы знаем, как сымитировать этот эффект: возьмём стекло с огранкой по периметру (т. наз. фацетом), включим прибор, отрегулируем угол, и вот, пожалуйста – радуга!..
Увы, увы: нельзя одновременно быть зрителем и шоураннером.
Я покривлю душой, если скажу, что не испытываю ни малейшей печали.
Отчасти меня утешает, что время и нервные клетки всё же потрачены не совсем зря. Нет большей пользы для ученика, чем ошибки, сделанные (и признанные) преподавателем, – их не потребуется повторять. Я, пусть на короткое время, позволил А. – алмазной гусенице – зачаровать себя. С вами это уже не пройдёт.
Вы будете знать, что любой персонаж на странице или на экране – это только слова, которые вами написаны (или утверждены). История персонажа, его т. наз. «душа» состоит только из этих слов – ваших слов, – так же, как его изображение состоит из пикселей, а те, в свою очередь, из субпикселей, красных, синих, зелёных.
В сущности, его нет. Есть только вы. Возможно, есть я.
Утешившись этим – пусть отрицательным – результатом, иду готовить 259-ю серию.
Вторая часть
(окончание)
13
Приснился сон, невероятно сильный и яркий, до сих пор внутри словно гул. Как вообще Церковь относится к снам?
Я в аэропорту, собираюсь лететь за границу: впереди очередь на паспортный контроль. Меня провожают Марина и Сейка, но я их не вижу: я уже вошёл в зону, куда провожающим вход запрещён. Собственно, весь мой сон – про то, как я вхожу в эту зону, переступаю черту – знаете, на полу бывает широкая полоса: до неё можно с провожающими, дальше только тем, у кого есть билет.
Я налегке, даже без ручной клади. Наверное, сдал багаж раньше. В промежуточной зоне, кроме меня, довольно много людей, но лиц я не различаю, не помню. Все эти люди какие-то серые, одинаковые, я вижу их со спины, они не оборачиваются ко мне, не смотрят. Мне одиноко оттого, что все чужие, – хотя, если по логике, какова вероятность встретить знакомых в аэропорту, в очереди на паспортный контроль? Но во сне своя логика.
Самое характерное свойство этой буферной зоны – запах. Действительно, похожий
