всё. Митенька прискакал на белом коне, всех победил (в том числе и меня), протянул Оленьке руки, поднял и усадил в седло… Господи, что мне делать?!
И вдруг всплыла фраза, которую мне иногда говорила Марина, – я возвращался домой после пьянки или от барышни и, конечно, придумывал что-то себе в оправдание, а Марина перешибала меня этим бессмысленным, идиотским вопросом, на который не было и не могло быть ответа:
– Ми-тень-ка… Скажи, Мит-тень-ка, почему я тебе не верю?
Оп! Ага?! Что тут можно сказать? Съел? Заткнулся?
– Потому что вы проницательны, ваше сиятельство. Вы видите меня насквозь.
Ну подле-е-ец! Я пятнадцать лет ответить не мог, а ему полторы секунды хватило…
– Откроюсь вам совершенно, – продолжил он. – Я здесь не только по своей воле, но и по тайному поручению князя Иоанна Ростиславича. Это он готов выкупить векселя, заплатить долги вашего батюшки. С одним условием: графиня Ольга должна порвать всякие отношения с князем Мишелем… Ваше сиятельство! Выслушайте! Убейте, но выслушайте. Пусть я никто для вас, права голоса не имею, но… Поверьте, брак этот будет несчастлив. Я сердцем чувствую, что графиня Ольга сама не желает супружества с князем Мишелем, она единственно из покорности… Не заставляйте её жертвовать всей своей будущностью, своей жизнью! В конце концов, пожалейте её!.. Вот, теперь я сказал вам всё.
Я сидел в своём кресле, держа спину прямо, положив руки на подлокотники, но ощущение было такое, что меня сбили с ног, оглушили.
Страшнее всего была Митенькина человечность, открытость и уязвимость. Чёрт возьми, какие они все кругом уязвимые и человечные: Дуняшка, как выяснилось, с малолетним ребёнком, Митенька с любовью к Ольге…
И тут петарда бабахнула у меня в голове, сверкнула зелёными гранями и рассыпалась.
– Как вы… – прошептал я.
– Как вы можете… – Голос начал набирать силу.
– Как вы можете говорить это?.. – Пылая гневом, я вперил палец в Дуняшу, которая всё это время стояла у стенки, сливаясь с обоями.
– Как вы можете говорить это – при ней?! От кого понесла эта несчастная девочка?!
И Дуняшка, и Артур-Митенька открыли рты.
– В пятнадцать лет! Всего лишь в пятнадцать лет!.. – Я задохнулся как будто от гнева: на самом деле, у меня спёрло дыхание от восторга перед открывшимися возможностями. Внутри вспенилось, вспухло – мгновенно, как закипевшее молоко:
– Кто велел утопить новорожденного ребёнка?!.
– Алексей Юрьевич, что вы делаете? – сказал кондуктор.
– …в реке Незнайке?! А? Кто? Но она не послушалась! Слава Богу, ребёнок жив, девочка, Глашенька… А ты, чудовище, гнусное, дьявольское отродье!..
– Лёшик, Лёша! – в ухе Алка Касаткина. – Что с тобой? Ты в уме?
– Граф… – Митенька попытался вступить, защититься, но я ему не позволил.
– Вон!
– Это какая-то дикая клевета…
– Ты! Ты сам клевета! На человеческий род! Ферапонт, открой дверь! Ты мерз-завец! Ты жалкий слизь-зь-няк!
Я подпрыгнул на кресле, изо всей силы схватил Митеньку за нос костяшками указательного и среднего пальцев:
– Пошёл вон!
Пригнул ему голову книзу, выкинул за порог – и, дотянувшись до ручки, захлопнул дверь.
Сердце бухало, руки тряслись, во рту был медный привкус.
Я левой рукой (это важно!) неторопливо достал из кармана сложенный носовой платок – взял платок за угол – сильно встряхнул – и, морщась, тщательно вытер пальцы правой руки, средний и указательный.
Всё. Теперь Митенька – труп.
Сопли хуже, чем лысина. Намного хуже. Они даже хуже, чем якобы забеременевшая пятнадцатилетняя девушка и ребёнок, которого якобы требовали утопить. Потому что девушка и ребёнок – это бла-бла, а сопли на пальцах – физическое ощущение. Физическая брезгливость – самое сильное чувство, сильней любых аргументов. Негодование потускнеет, ненависть превратится в любовь, а слизь из носа останется, не забудется.
С Артуром-Митенькой было покончено навсегда.
– Ты за это заплатишь, – мёртвым голосом сказала Алка Касаткина.
Я только улыбнулся – мысленно, про себя. Кто написал «водить за нос»? Я сделал всё по сценарию. Кто-кто, а Алка должна была помнить наши студенческие развлечения, целмсовскую «игру в правду»…
Абсолютно одеревеневшая Дуняша перевезла меня из кабинета в комнату. Я ехал как триумфатор, как цезарь, как победившая армия: внутри меня ликовали несметные азербайджанские толпы, над толпами плыло огромное чёрное тело во всю улицу шириной, то ли шлем победителя, то ли тиара или баллистическая ракета…
Внутри чесалось, жужжало, пена ещё не осела. Я был как гладиатор, забрызганный кровью, с налитыми кровью глазами, со вкусом крови во рту. Мне хотелось выплеснуть недовыплеснутые остатки: рычать рыком, бить себя в грудь, рубить, грызть…
Вот в таком состоянии я, увы, прочёл ваше письмо.
Дня через два – через три – конечно, я написал бы иначе. А в тот момент… ну, что скажешь… Несчастный случай.
Но и вы тоже должны понять, раз уж взялись работать с актёрами – у нас реактивное внутреннее устройство. Такая профессия, ничего не поделаешь. Это у вас говорится «погаси пламень страстей». А нам без страстей никуды…
♦
Во-первых.
С какой стати вы пишете слово подвиг в кавычках?
Что это вообще за вопросы: «почему вы уверены»? Я уверен, да! На двести тысяч процентов!
По-вашему, я дал себя запереть в этом фанерном гробу без света, без воздуха, с гнусными пауками, на месяцы, может, на годы, – всё для кого? «Для себя»?!! Это надо же было так извратить!
Я круглосуточно делаю свою работу. В отличие от вас, кстати. Каждая моя минута стоит денег, больших. Я жизнь отдаю – для семьи, а не «для себя»! Я герой!
С какой стати вы заставляете меня унижаться и пресмыкаться: «сюсюсю», «сюсюсю», «спаси-очисти», «я грешный»… Не грешный! Ни в чём я не виноват! А если и виноват – то, что я делаю здесь каждый день, каждый час, то, что я выношу, перекрывает в тысячу раз!
Вы думаете, я не вижу? У вас же сплошная манипуляция, пресмыкание, всё на чувстве вины, на гипнозе: если я тысячу раз повторю «сюсю, грешный, помилуй», я сам поверю? Хер вам!
Мне опротивели ваши молитвы, ваши иконы, скука, господи боже мой, какая тоска! Почему я должен молиться на этого вашего бога, а не на какого-нибудь индийского или монгольского, с клыками, с руками и с синим слоном? Честное слово, слоновая голова лучше, с ней веселей, не корчиться в три погибели, не сюсюкать: «сюсюсю, сюсюсю»… Мне это «сюсюсю» узко, тесно!
И притчи я ваши все прочитал, ну и что?! Зачем этот туман? Этот птичий язык? Если есть что сказать – скажи прямо! А может, сказать-то и не-чего?
