запах бывает на лётном поле – запах авиационного керосина. Но тут я почувствовал запах сразу, как только переступил черту на полу.
До самолётов ещё, наверное, далеко, я даже не вижу окошек паспортного контроля: может быть, серые люди мне загораживают, толпятся в очередях…
Нет, это не керосин. Запах мне что-то очень сильно напоминает, и волнение, которое остаётся даже теперь, через два часа после того, как я встал (я пишу после завтрака), – меня волнует именно этот запах. Он и отталкивает, и в то же время притягивает меня – но не в каком-нибудь чувственном смысле, эротическом и т. п., а как будто тянет уткнуться в кого-то родного, и почему-то ужасная грусть и от этого запаха, и от всего этого бесконечного помещения. Грусть и жалость к кому-то, и сожаление, что я не сделал чего-то важного. Может быть, стыд. Нет, не стыд, а именно жалость. Если стыд – то скорее не из-за того, что я сделал что-то плохое, а наоборот, из-за того, что не сделал – и уже не сделаю, потому что времени больше нет: было и кончилось.
Я знаю, что сзади мои родные, мы с ними расстались буквально минуту назад, они смотрят мне вслед. Я хочу оглянуться, чтобы им помахать. Мне надо это сделать быстрей, а то за мной следом набьются такой же серой толпой, как стоят впереди, загородят мне Марину и Сейку. Поэтому надо скорей обернуться… но я не могу. Так же как не оборачиваются и все эти серые впереди – я вижу только серые спины, мне кажется, что они все в одинаковых серых плащах, или я это уже сейчас, задним числом допридумываю… Я делаю отчаянное усилие обернуться, и от движения просыпаюсь.
Вот такой сон.
Как вы думаете, он что-то значит?
14
Через неделю во внешнем мире начнётся сентябрь. Откроется новый ТВ-сезон. А у меня совершенно нет сил. Раньше меня раздражало, что всё происходит медленно, повторяется по двадцать раз, – а сейчас, наоборот, хочется отсидеться в комнате, отлежаться…
Посередине стола стоит колба. Каждое утро Дуняша капает в чашку с водой пять масляных капель. Я помню, что сказал клетчатый переводчик: «В одно прекрасное утро…»
Я понимаю, что скоро мне разрешат встать с коляски. Но я не готов. Не могу понять, как мне держаться, как двигаться… Поглядываю на колбу со злобой.
Стараюсь не вызывать Дуняшу без крайней необходимости. Когда утром она одевает меня, а вечером раздевает, мы пытаемся не прикасаться друг к другу – насколько это возможно. Глазами тоже стараемся не встречаться.
Ольга наоборот: когда я попадаю в поле её зрения, с вызовом поворачивается навстречу. Как будто каждый раз подтверждает: ничто не забыто, все обвинения в силе. Поэтому и на неё я стараюсь лишний раз не смотреть.
Выходит, что остаётся мне для общения одна маменька.
Вчера весь день она говорила про «Шаха-Даши́». Услышала от подружек и теперь в подробностях пересказывала.
Вы помните, что этот «Шах» (Костя Красовский) после дуэли эвакуировался в Персию, сделался там большим человеком, вельможей при главном правителе Фатали-шахе, который проникся к Косте необъяснимой симпатией. Про Фатали-шаха было известно, что у него триста шестьдесят жён и самая большая в Персии борода. (Синяя Борода практически. Карабас-Барабас.) В общем, всё было чудесно, покуда Персия не объявила России войну («по наущению англичан», сказали маменькины подружки).
Узнав об этом, Костя снова бежал, теперь уже из Тегерана… но не один. За ним увязался некий персидский принц, племянник Фатали-шаха. Этот четырнадцати- или пятнадцатилетний мальчишка так беззаветно влюбился в нашего Костю, что бросил магометанскую веру, родину и семью и вместе со своим ментором и кумиром отправился в легендарную северную страну. Мало того, накануне побега принц выкрал у дяди главную государственную печать и проштамповал этой печатью пропуск – вроде того, который был у Миледи в «Трёх мушкетёрах»: «Предъявитель сего действует по моей воле и в интересах государства, оказывайте ему всевозможную помощь» и проч. Благодаря волшебному пропуску и самой личности принца, перед которым персы падали ниц, они с «Шахом-Даши» вскачь пронеслись из Тегерана в Тебриз. Там их чуть не схватили, они ускользнули, прятались в каком-то доме, потом карабкались по горам, тонули в реке Аракс – и в конце концов добрались до Карабаха.
В Карабахе уже вовсю шла война: русская армия осадила крепость Шушу, в которой засели персы. Там Костя отметился новым подвигом. Он составил бумагу: война, мол, окончена, с русскими подписан мир, осада снимается, ворота крепости можно открыть. Принц пропечатал грамоту главной печатью. Враждебные русским местные горцы-аджемы тайными тропами провели Костю и принца в крепость (рассказ изобиловал драматичными поворотами: сначала наших героев чуть не прирезали подозрительные аджемы, потом чуть было не пристрелили персы-дозорные).
Командовавший гарнизоном мирза заподозрил неладное: племянник Фатали-шаха был слишком молод и нежен, чтобы исполнять обязанности гонца. Но его знатность; уверенность и надменность «советника-англичанина», которого изображал «Шах-Даши»; и, главное, бумага с главной печатью – всё-таки убедили начальника крепости. Ворота были открыты, Шуша взята. А Шах Костя с триумфом вернулся в столицу, получил от государя помилование и прощение всех грехов, чин и орден – и вот теперь собирается к нам, в Дом Орловых.
Я понимаю, к чему вся эта восточная вязь. Через неделю герой явится во всём блеске, и наша Оля падёт, как Шуша.
Выходит, я сам расчистил ему дорогу.
Меня не оставляет упорное ощущение – будто все мои действия, даже те, которые, как мне казалось, должны были стать сюрпризом для шоуфюреров (мои схватки со старым князем и с Митенькой, катастрофа с Дуняшей), – каким-то немыслимым образом были предвидены или даже спланированы извне.
Может, так начинается паранойя?
Я пробую мысленно переиграть: допустим, Митеньку я не прогнал… Тогда не потребовалась бы история с «Шахом»?..
А если бы перед встречей Ольги с Мишелем я не стал предлагать ей «заглянуть в сердце», а наоборот, горячо напутствовал, благословил? Она всё равно ему отказала бы… Но не смогла бы винить в этом отказе меня. У неё не было бы оснований кричать эти гадости про второй подбородок…
Тьфу! Чем занята моя голова?! Я тупой! Ольга меня обругала и оплевала со всех сторон, всеми способами, а до меня никак не дойдёт, что её больше нет для меня, всё, всё!
Ожерелье я ей отдал, разумеется. Но она его больше не надевала.
Конечно, самый ужаснейший ужас и самый позорный позор – что случилось с Дуняшей…
Вы знаете, мне сейчас пришла одна мысль. Я уже хотел было оправдываться, что я здоровый мужчина, мне ещё нет сорока,
