был везде желанным сотрудником, но никто его всерьез не принимал, чему он наивно и искренно удивлялся. Так было с ним и в политике. Во время выборов в III Государственную думу он решился поставить свою кандидатуру в Москве; собрав на совещание видных товарищей-докторов, он предложил им ужин и вопрос на обсуждение: не находят ли доктора, что было бы полезно иметь одним из депутатов Москвы доктора по специальности? Доктора съели ужин и решили, что это совсем нежелательно. Баженов не унывал; после заседания кадетского городского комитета, который намечал кандидатов и куда он поехал защищать свою кандидатуру, он приехал ко мне с недоуменным вопросом: «Скажи мне, почему меня в городском комитете не любят? За меня были поданы только две записки, в том числе и моя». Все такие огорчения не мешали ему ни к кому не питать ни малейшей досады и потом добродушно трунить над своей неудачей.
Этот Баженов после Цусимы[648] счел нужным что-нибудь сделать и собрал у себя на совещание разнообразных приятелей; тут были и земцы, и посторонние люди, вроде меня. Может быть, именно потому, что ни с каким направлением Баженов тесно связан не был и ни в каком не имел принципиальных врагов, он не представлял себе трудности коалиционного съезда. Но его идея имела успех. После Цусимы стало ясно, что война нами проиграна. Флот был последнею ставкою. Ясно стало также, что продолжение войны для нашей прежней власти уже не по силам. Попытки ее упорствовать в ведении войны могли привести к революции. А так как панацеей всех бед считалось тогда «представительство», то наступил момент, когда это дóлжно было сказать с ясностью. На собрании у Баженова было решено собрать вновь Земский съезд и от имени всей земской России поставить государя лицом к лицу с той ответственностью, которую он брал на себя. Помню на этом собрании речь Н. Н. Львова, по его привычке не столько речь, сколько монолог, в котором он доказывал, что подобное заявление в этот момент — прямой долг объединенного русского земства.
Ни одна из земских половин не решалась взять на себя одну отказ от съезда. Бюро съездов взяло на себя инициативу и пригласило шиповскую группу. Съезд состоялся. Но обе стороны шли на него без энтузиазма. И, прежде всего, они своего единства уже не чувствовали. С ноября [1904 года] утекло много воды. Тогда земцы разошлись по капитальному вопросу о конституции, и это им все-таки не помешало выработать совместную программу реформ, совместно ее подписать и согласиться в дальнейшем вместе работать. Сейчас же, в трагическую минуту России, им вместе нечего было делать. Это говорилось на съезде. «Если мы вздумаем рассуждать о внутренней политике, — говорил Петрункевич, — мы тотчас расколемся; поэтому лучше не начинать». Ему вторили из противоположного лагеря[649]. А между тем все острые вопросы (конституция или совещательное представительство, четыреххвостка или цензовые выборы, Учредительное собрание или октроированная конституция) были вне обсуждения. Единственным пунктом, которым съезд занимался, было утверждение, что продолжать войну силами одного бюрократического самодержавия больше нельзя. В этом все были согласны. О чем же было спорить страстно и долго и не раз подходить снова к разрыву? Прения обнаружили разницу идеологии, которая разделяла всех на две группы. Вопрос был в одном: продолжают ли желать земцы совместных действий с исторической властью, т. е. реформы сверху, или, изверившись во власти, они с революцией уже примирились и желают довести ее до того напряжения, чтобы власть уступила ей место?
Это коренное разномыслие открылось при обсуждении адреса. Одни хотели убеждать государя, обращались к нему. Другие обращение к государю считали бесцельным и допускали адрес только как прием агитации. Практические предложения этих других варьировали в зависимости от темперамента. Одни хотели немного: были бы удовлетворены, если бы в адресе была упомянута угроза, что это последнее обращение к государю. Другие считали главным не адрес, а посылку депутации, которая его повезет. Здесь открывалось новое поле для действия. «Адрес не имеет значения, — говорил Н. Н. Ковалевский, — надо поддержать его поездкой в Петербург всего съезда in corpore[650]». Его, конечно, не примут. Но это будет сенсация. Оратор рисовал соблазнительную картину разгона: «Пусть нас хоть нагайками разгоняют, я не боюсь и нагайки; пусть стреляют; капли крови, которые мы прольем, будут полезнее, чем реки крови, которые льются на полях Манчжурии». Третьи настаивали, что надо обращаться не к государю, а к народу, выработать национальную петицию и покрыть миллионами подписей. Красноречие, которым облекались подобные предложения, не скрывало никчемности предлагаемых мер. В этом была слабость тактики земского большинства. Угроза поездки скопом, чтобы вызвать отказ в приеме, агитация для массовой подписи адреса — как революционное средство — были слабы, не лучше воззвания в Выборге[651]. Но как поступок зрелой земской среды, которая претендует на участие в управлении государством, они противоречили цели. Можно было бояться, что съезд расколется на этом вопросе. Но сила земских традиций, чувство реальности, которое еще сохранялось в земской среде, оказались сильнее диалектики прямолинейных политиков. Земцы не хотели себя осрамить и разойтись, не приняв никакого решения. Они нашли компромисс. Этот компромисс был нормальным. Когда люди хотят вместе идти, они, естественно, равняются по слабейшему; кавалерия вместе с пехотой идет шагом, а не пехота бежит за ней рысью. В политической жизни часто бывает другое: передовое большинство моральным насилием старается навязать меньшинству свою волю. Земцы поступили иначе. Большинство уступило и пошло по линии наименьшего сопротивления. Адрес был принят. Он был резок по форме, утверждал, что «Россия была ввергнута в войну преступными небрежениями и злоупотреблениями советчиков государя», что спасение — в созыве народного представительства[652]. Но правдивая резкость могла быть оправдана; час был трагический. Зато, по существу, адрес не провоцировал революции, не задавался целью колебать историческую власть; он обещал ей поддержку русского земства, т. е. выражал идеологию земского меньшинства.
То же вышло и в вопросе о депутации. Она выбрана была из наиболее ярких имен земского большинства. В ее составе были не только И. И. Петрункевич и Ф. И. Родичев, опальные и одиозные для государя, но зато громкие земские имена, но даже Н. Н. Ковалевский, гораздо менее известный, который на майском съезде особенно нетерпимо осуждал самую мысль об адресе государю. Единственный выбранный представитель земского меньшинства Д. Н. Шипов от участия в депутации отказался[653]. Но, несмотря на такой состав, депутация поехала все-таки не для демонстрации, не для возбуждения населения, не для постановки государю ультиматумов; оратором ее от имени всех был выбран кн[язь] С. Н. Трубецкой, который сочетал твердые
