таким приемам он вступил с Носковым в неудачные пререкания. Положение спас П. Д. Долгоруков, который в качестве хозяина дома увел пристава в другие комнаты для составления протокола, а заседание продолжалось. Носков был рад, что какой-то выход был все-таки найден. В довершение комизма был еще раньше приготовлен фотограф и сделана вспышка в момент появления пристава. Он потребовал отдачи ему негатива. Для этого не было законных оснований, его не послушали. Фотография этой сенсационной сцены была потом напечатана в известной иллюстрированной книге «Последний самодержец»[662].
Но несправедливо думать, что именно эта бестактность правительства была причиной новой позиции земства. Бюро земских съездов задолго до появления Носкова в доме князей Долгоруких со своей стороны подготовило резолюцию к съезду; она не имела уже ничего общего с идеологией петергофского «приема». Она явилась реакцией «большинства» на сделанную им на майском съезде уступку и показала, что земцы идут по совершенно другой дороге, чем та, о которой говорил государю от имени всех князь С. Н. Трубецкой.
Главным предложением Бюро, которое как бы определило новую идеологию земцев, было предложение обратиться «к народу» с воззванием. В мае земцы обращались к государю с просьбой о представительстве; посланная ими к нему депутация принесла благоприятный ответ: представительство было обещано; цель майского съезда казалась достигнута. Не прошло месяца, как земцы нашли, что они ничего не получили, и решили «обратиться к народу».
Помню, как было принято это демонстративное предложение. Помню речь И. И. Петрункевича, участника депутации к государю; приведя много иллюстраций того, что власти больше верить нельзя, он закончил словами: «Нам нет больше смысла надеяться на благоразумие и добросовестность власти, надо обращаться не к ней, а к народу»[663].
Это было только фразой, но она произвела громадное впечатление. Речь была покрыта оглушительными аплодисментами; можно было подумать, что Петрункевич указал новый путь, на котором можно было чего-то добиться. Этому впечатлению помогли еще правые. На этот съезд, вероятно, как последствие принятия земской депутации государем, впервые явились настоящие, подлинные «курские» правые. Для них такие речи, как Петрункевича, были новы. И они тотчас по-своему реагировали. Касаткин-Ростовский не придумал ничего более умного, как заявить: «Петрункевич зовет нас к революции, ему аплодируют; до его речи я еще сомневался, где я, теперь вижу и ухожу из собрания»[664]. За ним ушли и другие.
Опасения Касаткина-Ростовского были неумны, если были и искренни; но не было оснований и для большинства приходить в восторг от предложения Петрункевича. В нем было не много более конкретного содержания, чем в тех призывах «свергать большевиков», в которых нетерпеливые представители эмиграции видели недавно «активную» деятельность.
Если обращаться к народу — ему надо было сказать, что ему делать. Воззвание давало якобы практический совет: «Спокойно и открыто собираться, обсуждать свои нужды и высказывать свои желания, не опасаясь, что кто-нибудь станет препятствовать… Если все сообща решат, что им делать, тогда за их голосами будет такая сила, против которой не устоит никакой произвол и беззаконие»[665].
Вот и все, с чем обратились к народу. Гора родила мышь. Когда социал-демократы апеллировали к пролетариату, они в своем распоряжении имели революционные способы действия, начиная с забастовок и кончая восстанием. Другие революционные партии для борьбы с властью призывали к аграрному движению, к индивидуальному террору. В распоряжении земцев никаких революционных средств не было, и они их не хотели. Можно было даже подумать, что свои советы они давали только затем, чтобы успокоить народ, удержать его от опасных шагов; через несколько лет на Выборгском процессе[666] С. А. Муромцев именно так объяснял цель воззвания в Выборге. Но такое объяснение было бы неискренно и непоследовательно. Предлагать народу выносить резолюции можно было только в том случае, если этим путем можно воздействовать на правительство. В противоречии с такою надеждою они заявляли, что наша власть моральным воздействиям не поддается. А с другой стороны, земцы не могли быть и так наивны, чтобы верить в безобидность тех средств, которые они рекомендовали народу. Они знали, к чему такие советы могли привести. Если Земский съезд в Москве встретился с попыткой разгона, то что могло быть в провинции, на фабриках и в деревне? В условиях нашей действительности обращение земцев к народу должно было остаться или без всяких последствий, как осталось через два года воззвание в Выборге[667], или явиться источником смуты в темных низах, где события стали бы направляться уже не земцами, а революционерами. Если земцы и этого не желали, то их воззвание оставалось бы только символической демонстрацией того, что они перестали надеяться flectero superos[668] и потому решили Acheronta movere[669].
Но именно эта символика, единодушно принятая на съезде, радовала земских вождей. Постановлением обратиться к народу земцы покидали тот лояльный путь сотрудничества с исторической властью, которого они держались не только в ноябре 1904 года, но и в мае 1905 года. Земцы собирались опираться не на государственную власть, а на Ахеронт. То, что составляло их особенность, т. е. их официальное положение в государстве, ими сейчас добровольно откидывалось. После такой резолюции земцы уже почти ничем не отличались от массы интеллигенции и были готовы к тому, что совершилось через несколько дней, т. е. к вступлению «Группы земцев-конституционалистов» в Союз союзов и в приступе к образованию вместе с ними единой политической партии. Только одного они, земцы, еще произнести не решились: об Учредительном собрании они и теперь, в июле, постановления не принимали. Этим, но только этим, они продолжали пока выгодно отличаться от интеллигенции Союза союзов.
Другим предметом занятий был вопрос о булыгинской Думе. По смыслу Рескрипта А. Г. Булыгину она должна была иметь только совещательный голос. Это можно было оспаривать. Возражения против совещательного безвластного представительства, обреченного на роль критика, не ответственного за решения власти, имели столько за себя оснований, что земское большинство должно было их сделать. Об этом была теоретическая литература, начиная со статей Б. Н. Чичерина[670]; 12 декабря 1904 года против совещательной Думы высказался такой практик, как Витте. Но съезд не захотел ограничиться критикой, он решил представить свой контрпроект[671]. Это было рискованно. По вопросу о конституции в земской среде не могло быть единогласия, и было излишне заранее раскрывать свои карты. «Союз освобождения» уже опубликовал проект конституции под заглавием «Основной государственный закон Российской империи». Опубликованный в октябре 1904 года, еще раньше первого Земского съезда, он предварял в предисловии, что был «результатом продолжительного и внимательного обсуждения со стороны целого ряда практиков и теоретиков»[672]. Содержание его не обнаруживало
