маленькой кучки посвященных, по этому политическому предложению не было мнения. Вопросы о единстве России, о возможности ее сохранить при автономии Царства Польского, о польской проблеме в Северо-Западном крае — все решались экспромтом, по одному настроению.
Сначала оно было не в пользу поляков; их ультиматум многих задел, их заявление было встречено холодно, и мы были близки к разрыву. Положение спас Ф. И. Родичев. Он сказал одну из тех полных идеализма речей, которыми на эти темы он заражал своих слушателей. Подъем мысли и красота слов одних устыдили, других увлекли. Польские условия были приняты par acclamation[631], и этим адвокатский съезд экспромтом одобрил польскую автономию. С нашей стороны это решение тогда не было сознательным актом. Мы только испытали на себе преимущество тех, кто приходит с готовым решением и его навязывает неподготовленному большинству обывателей; иными словами, мы в этот раз оказались жертвами той самой системы, которую до тех пор применяли к другим. В самом же решении, к счастью, мы не ошиблись[632].
Заседание еще не было кончено и даже не было приступлено к главному предмету занятий, когда явилась полиция. Опираясь на формальные узаконения, она требовала предъявления разрешения на это собрание, угрожая в противном случае нас разогнать как незаконное сборище. Мы в ответ ссылались на право, дарованное нам Высочайшим Указом Сенату [18 февраля 1905 года]. Обе стороны были по-своему правы. Но в первой стычке с полицией мы уступили, не желая подводить Вольно-экономическое общество, и, «подчиняясь насилию», очистили зал. Но свой реванш мы взяли. Съезд продолжал заседать на частных квартирах[633]. В них опять являлась полиция, но на частных квартирах мы были упорнее и предлагали применить к нам силу не символически. Но тогдашняя власть была не большевистская. Полиция отступала, не зная, что делать. Указ [18 февраля 1905 года] был ей знаком, а политика завтрашнего дня была неизвестна. Она пугала, грозила, но действовать не решилась; наконец, наметился компромисс: мы стали давать списки участников, не подчинившихся приказу уйти, полиция составляла на них протоколы для дальнейшего направления дела, но нам не мешала.
Препирательство с полицейскими могло иметь и смехотворный финал. Чтобы дать ход протоколам, в то время составленным, придумали привлечь участников съезда по 126-й статье Уложения[634]. Можно себе представить процесс нескольких сотен адвокатов по этой статье после того, как было возвещено преобразование строя России и всем предоставлено сообщать свои мнения. Над привлечением нас смеялись без исключения все, и только октябрьская амнистия избавила суд от такой судебной комедии[635].
Что же делал этот профессиональный Адвокатский союз, созданный с такой помпой и треском, оповестивший о своем рождении в «Освобождении», с перечислением там (по его собственной просьбе) имен всех участников[636]? Я помню полезную практическую работу многих адвокатских обществ, консультаций, кружков, организаций политических или уголовных защитников и т. д., но в моей памяти не осталось никакого следа от профессиональной работы Союза. Весь его raison d’être, ради которого он создался и с которым окончился, было принятие и опубликование нескольких политических резолюций. В них были трафареты (Учредительное собрание, четыреххвостка), в которых заключалась вся политическая мудрость этого времени; если с ними и спорили, то только те, которые хотели идти еще дальше. Так, предложение вступить всем членам профессионального адвокатского союза в политический «Союз освобождения» было отвергнуто лишь потому, что некоторые из участников уже были членами революционных социалистических партий. Помню другое предложение — поставить в программу профессионального союза борьбу с капитализмом и собственностью, что вызвало реплику даже от левого М. Л. Мандельштама. Все подобные предложения носили характер несерьезных импровизаций. Но неожиданно открывшиеся между нами разномыслия и неумение их примирить тем вернее вели к принятию всепокрывающей спасительной формулы о подчинении себя «воле народа», которая выразится в Учредительном собрании по четыреххвостке. Вера в то, что Учредительное собрание всеведуще и всемогуще, что оно найдет для всего разумный исход, что оспаривать волю народа есть богохульство, было той мистической основой, без которой освободительное движение того времени невозможно понять[637].
Я говорил об Адвокатском союзе, но с некоторыми вариантами таковы были все. Все они обнимали самых видных членов профессии, создавались как бы для обсуждения профессиональных нужд, а на деле становились простыми формами политической агитации. Они излагали условия, в которых их профессиональная деятельность могла бы правильно развиваться, и заключали, что первой и необходимой предпосылкой для этого есть Учредительное собрание по четыреххвостке. Тенденциозность таких заключений хорошо понимали и те, кто их принимал. Но на время они создавали видимость единомыслия в общественном мнении. После 17 октября[638] все эти союзы умерли естественной смертью; никому они не были более нужны.
Я хочу мимоходом здесь упомянуть о союзе, который стоял в стороне, о союзе Крестьянском[639]. Что было ему делать в интеллигентской среде? Помню удивление, когда этот союз впервые заявил о своем желании присоединиться к Союзу союзов. Он не мог называться профессиональным союзом, не мог по удельному весу стоять на одной доске с адвокатами или профессорами. Я даже не помню теперь, был ли он принят формально в центральную организацию, но это не важно[640].
В нем, как в увеличительном зеркале, отразились все свойства профессиональных союзов. И создался он тем же путем. Организаторами его были не крестьяне, а те же интеллигенты, политики; они пришли с готовой программой, которую оставалось только провести в аморфной политически крестьянской среде. Крестьянская масса для подобных вопросов была подготовлена еще меньше, чем выборные делегаты профессиональных союзов, и инициатива вожаков в ней встречала поэтому еще меньше сопротивления. Зато пропаганда среди крестьян облегчалась тем, что у крестьян уже были готовы те ячейки для постановлений, которые в интеллигентской среде надо было еще создать: у крестьян было «сельское общество» и институт «приговоров». Оставалось найти людей, которые соглашались бы взять на себя инициативу; к отысканию их свелась деятельность организаторов. Указ 18 февраля дал им для этого легальную почву. Благодаря этому крестьянские общества получили право, которого раньше никто из них не имел, безнаказанно излагать властям свои пожелания. Эти пожелания у них были давно; они сводились к требованию себе земли своих бывших помещиков. Возможность заявлять это в форме легальной, как будто по приглашению самого государя, ничем не рискуя, была так близка крестьянскому сердцу, что приговоры об этом стали писаться десятками, без малейшего колебания. А потребовав землю, крестьяне без возражений включали подсказанные им пожелания об Учредительном собрании и о четыреххвостке. Это казалось дешевой платой за землю. И
