конституционные убеждения с полной лояльностью к монархии и монарху. Это было опять торжеством земского
меньшинства.
Посылка депутации была для того времени громадным по значению «политическим актом». По нравам самодержавия прием ее уже был почти переворотом. Придворный мир был скандализован составом депутации, в которую вошли специально для государя неприятные люди; он настаивал на исключении некоторых участников. Ни на какие уступки депутация не пошла. Уступил государь[654]. Но зато вся депутация говорила языком лояльного русского земства. Вступительные слова Трубецкого, в которых он от имени всех благодарил государя за то, что он не поверил тем, кто изображал земцев крамольниками, резко отмежевали земцев от революционной идеологии. Трубецкой провел грань между лояльной земской средой, опорой для будущей власти, и волновавшимся Ахеронтом. Это была правильная и умная постановка вопроса, которую государь оценил. И со стороны Трубецкого это не было «превышением прав», правым «уклоном»[655]. В своих воспоминаниях И. И. Петрункевич рассказывает, что Трубецкой предварительно прочел депутации свою речь и она «вызвала общее удовлетворение и одобрение как своим содержанием, так и силой и красотой формы»[656]. Вот каково было настроение даже левого земства, когда оно было на надлежащем месте, оставалось самим собой и освобождалось из-под влияния профессиональной интеллигенции.
Такой язык, естественно, нашел отклик и в государе. Он, автор злополучных слов о «бессмысленных мечтаниях», в ответе земцам торжественно обещал созвать народное представительство, просил их «отбросить всякие в этом сомнения», уверил их, что «сам за этим делом следит» и что они, земцы, «отныне ему в этом помощники»[657].
Петергофское свидание могло стать переломным пунктом в отношениях государя и если не всего общества, то по крайней мере земства. Историческая власть и избранная общественность находили почву для совместной работы. Общественность отмежевалась от Ахеронта и готова была помогать государю в мирном преобразовании государства. Государь отрекался от прежних ошибок и вступал на путь преобразований. Свидание могло оказаться не только символически, но и практически важным.
Но таким оно не оказалось. Соглашение вышло призрачным по вине обеих сторон. «Окружение» государя приняло меры, чтобы не допустить дальнейших уступок. Государь был склонен слушать свое «окружение»; его взглядам он в душе сочувствовал. Бесполезно это ему ставить в вину; он был таким, каким его создали традиции династии и придворного мира. Вместо упреков было полезнее с этим считаться и влияния этих традиций и привычек в нем не усиливать.
Но если окружение государя постаралось удержать его от дальнейшего сближения с земцами, то о том же хлопотали и левые союзники земства — освобожденская интеллигенция. Они были недовольны приемом, недовольны речами и поторопились выпрямить «земский уклон». Профессиональные политики возмущались Трубецким за его речь. Помню личные впечатления от разговора с С. Н. Трубецким. Он охотно рассказывал, как все происходило, но я чувствовал, что он оправдывается и доволен, что я его не осуждаю. Осуждали его со всех сторон. В 73-м номере «Освобождения», влияние которого было в то время в своем апогее, появилась статья, подписанная «Старый земец», полная негодования на Трубецкого. Она горько его упрекала, что он «стремился подчеркнуть расстояние, которое отделяло его от революции (крамолы)», и забыл, что «крамоле он был обязан возможностью говорить перед царем»[658]. Такая статья была не одна и выражала общераспространенное убеждение. Но было нечто и более реальное, чем статья в заграничном журнале. В начале июля в Москве состоялся Съезд земцев-конституционалистов, т. е. руководящего ядра земского большинства[659]. Это был важный и решительный съезд. На нем было решено начать организацию будущей К[онституционно]-д[емократической] партии, а «земцам-конституционалистам» — войти в организацию «Союза союзов». На этом съезде присутствовали представители неземской общественности; земцам пришлось от них выслушать много неприятных вещей. Были упреки за посылку депутации к государю. И характерны были не столько упреки, сколько то, как земцы против них защищались. Никто не решился принципиально отстаивать законность «лояльного либерализма», ставку на благожелательность власти. Никто не отметил своеобразия роли, которую в ближайшем будущем придется играть земской среде и которую для этого в интересах дела полезно было сохранить не компрометированной. Земцы-конституционалисты защищались только тем, что майский съезд был коалиционный и что они должны были с этим считаться. Эта их капитуляция предрешила дальнейшее.
Попятные настроения правительства и земцев, которые друг друга питали, ибо правительство знало, что происходит в земской среде и как мало примирительно она была настроена, вышли наружу на июльском Земском съезде 1905 года и разорвали только что установившуюся связь между государем и земством. И хотя в том, что случилось, обе стороны были одинаково виноваты, старый режим ухитрился принять на себя одного весь одиум[660] за крушение перемирия. Депутация была принята 6 июня, 6 июля созван был съезд. Петергофская встреча могла дать новое направление земской работе в соответствии со сказанными государем словами. Во всяком случае, съезд был естественен после встречи государя с общественностью и обращенных им к депутации слов. И, несмотря на это, съезд оказался запрещенным администрацией. Мало того, его официально предупредили, что в случае неподчинения съезд будет силой разогнан.
Живо помню обстановку этого съезда. Отношение к нему администрации вызывающе противоречило тому, что недавно говорил государь. Молча подчиниться запрету съезд не хотел и не мог. Земцы решили ослушаться, собрались и ждали полиции. Но и полиция не являлась; она ждала открытия заседания, чтобы прийти, когда будет corpus delicti[661]. Была летняя жара; в доме кн[язей] Долгоруких — прекрасный сад; в ожидании прибытия властей земцы гуляли по саду. В применение насилия не верил никто, но зато все чувствовали, что «делается история». Это был тот день, когда, как я упоминал, С. А. Муромцев констатировал с грустью равнодушное отношение широкой публики к тому, что делают земцы.
Без конца пережидать друг друга становилось смешно. Заседание, наконец, открылось под председательством гр[афа] Гейдена. Тотчас явился пристав Носков. Он понимал нелепость данного ему поручения. Перед ним были известные почтенные люди, сиял генеральский мундир Кузьмина-Караваева; пристав знал о ласковом приеме этих самых людей государем. К тому же власть не решалась идти до конца. Если бы Носков имел полномочия разогнать силой съезд, это могло быть исполнено и сделало бы земцев смешными. Но власть не хотела прибегать к таким большевистским приемам. Она сделала ровно столько, сколько было нужно, чтобы скомпрометировать позицию «лояльного либерализма» и сыграть на руку революционной идеологии. Все было нелепо. Помню сконфуженного Носкова, которому не приходилось еще так поступать с такими людьми, смущение гр[афа] Гейдена, которого до тех пор ниоткуда силой не выгоняли. По непривычке к
