я почти девять месяцев прожил без женщины и т. д., – и вдруг понял, что я хочу провалиться вовсе не потому, что я нарушил все правила, про которые вам писал: про делёжку ответственности, про то, что использовать неопытного человека, невинного – гадко…
Окажись на месте Дуняши какая-нибудь красавица из танцовщиц – мне не было бы вполовину так стыдно. Может, я бы вообще гордился победой.
То есть, оказывается, проблема не в том, что я использовал девочку, которая ещё, похоже, была в меня влюблена (Алка тогда сказала «твоя поклонница, между прочим»), – использовал чисто физиологически, как животное, – да и жене, в конце концов, изменил, – а в том, что Дуняша толстая и некрасивая?..
Какой ужас. Какой позор.
В первый раз в жизни я понимаю, что я плохой человек. Плохой актёр и плохой человек.
15
Я понял, чтó это был за запах во сне!!
Как я сразу не догадался!
Сколько раз вы предлагали что-нибудь рассказать про семью, а мне ничего в голову не приходило, – и вот сейчас вспомнил настолько ярко… ярче, чем эти райские птицы на ширме. Посидишь девять месяцев в замкнутом помещении – очень всё обостряется: чувства, воспоминания, сны…
Ну так вот.
Прошлой осенью, месяца за полтора перед тем, как я здесь оказался, мы играли ужасно тяжёлый спектакль. То есть пьеска-то лёгенькая – но то ли давление падало, то ли магнитная буря: всё шло тягуче, как через воду. Весь спектакль час пятьдесят без антракта, а ощущение было, что пять часов, шесть часов… Еле доволоклись до поклонов.
Даже не было сил разгримировываться: переоделся – и сразу поехал домой. Еду и думаю: стакан – и спать.
Приезжаю домой, поднимаюсь на лифте, дверь ключом открываю… и слышу, что дома никого нет.
Когда я прихожу, моя жена разговаривает по телефону. Без вариантов. Я, кажется, уже жаловался. Мы ложимся под утро. А я вернулся в начале одиннадцатого – это у нас жизнь в разгаре…
А тут ни звука. И чувство, что дом пустой. Мне стало не по себе.
Захожу в комнату, вижу – спят. Маринка перед выключенным телевизором на диване, в своей обычной позе, вся перекрючившись, – так её и сморило. Рядом, естественно, телефон, а под локтем – пустая чашка с синими пятнами от черники или от голубики, вот-вот упадёт на ковёр. Я вынул из-под неё эту чашку, поставил на столик, стараясь не звякнуть, но звякнул. Маринка не шевельнулась. Немного ей ноги выпрямил, чтобы не затекли. Плед, тоже весь перекрученный, вытащил из-под неё за краешек, укрыл ей ноги.
В первые месяцы нашей совместной жизни Маринка сквозь сон выдавала самые невероятные фразы, дико смешные. Но это было давно.
Сеич спал на ковре перед диваном с ноутбуком на животе. Телевизор он не смотрел никогда, это было ниже его достоинства, но тут, видимо, выполз составить компанию матери. Когда я дома, он обычно наглухо закрывается у себя в комнате. Ноутбук – с моего плеча, старый, громоздкий, некоторые буквы стёрлись. Я его отдал Сейке, когда он начал греться как печка и стрекотать. И пара кнопок уже не работали. И зарядка совсем не держалась. Сей Сеич сказал, что проапгрейдит его в два счёта, но, по-моему, не добился особых успехов.
Я осторожно снял с Сейки тяжёлый ноутбук. Подбрюшье ноутбука было холодным: видимо, все заснули уже довольно давно. Я сходил в Сейкину комнату за подушкой и другим пледом, там пахло чуть странно, как будто пластмассой, но я в тот момент как-то не отфиксировал.
А вот когда я нагнулся над Сейкой, подсунул подушку ему под голову – ясно почувствовал тот самый запах, химический запах аэропорта во сне. Этот запах смешивался с его собственным подростковым полусладким-полукозлиным запахом полуюноши-полуребёнка. Пахла его болезнь. Химия, которую ему вливали в кровь через капельницы.
В это время Маринка перевернулась и сквозь сон проговорила тонким обиженным голоском: «У меня черника в зубе застряла, а ты не сказал…»
Я укусил себя за ладонь, чтобы не захохотать.
Она это сказала с такой обидой, и в то же время так по-детски доверчиво, словно я был всеведущим и всесильным: я не только мог знать, что у неё между зубами застряла кожица от черники (или, не знаю, какое-нибудь зёрнышко или хвостик) – больше того: я должен был знать это заранее, чтобы её предупредить. Я был властен это исправить, от всего на свете мог защитить. Она пробормотала эти бессмысленные слова, а я почувствовал себя владыкой мира.
А вслед за желанием расхохотаться и вслед за гордостью меня накрыло другое чувство. Не знаю, как его описать. В нём было и то, что они оба беспомощно спят, а я, большой и сильный, о них забочусь. И Сейкина худоба, и этот пронзительный запах… Жалость?
Не жалость. Я бы знаете как сказал: чувство недостижимости.
Несмотря на всё это жалкое, бедное, несовершенное, недолговечное – а может, наоборот, благодаря этому бедному ощущалось яснее: внутри них обоих, внутри Сейки, внутри Маринки – было что-то такое, до чего никак невозможно дотронуться, дотянуться, добраться…
В юности я (и, уверен, не я один) пытался добраться до этого через секс. Но я знал, что даже если сейчас вытащить Маринку в спальню, раздеть и по праву мужа вдолбиться так глубоко, как только возможно физически, вывернуть наизнанку, добить до самого дна – этого не достичь.
Даже если взять острый нож и разрезать – всё равно не добраться до этого недостижимого, что внутри.
Если разгрызть зубами и съесть – не поможет.
Вот я и думаю, что это за чувство такое, как оно называется? Невыносимое чувство недостижимости. Чувство того, чтó есть внутри другого, и присвоить это нельзя.
Вряд ли это «любовь». Может быть, что-то рядом с любовью, что-то сопутствующее любви…
А с другой стороны, если и тут не любовь, тогда где?
16
Да, и знаете, всё-таки вы были правы.
«Подвиг» я совершил не для Сейки. Внешне – для Сейки и для семьи, а в глубине души – для себя.
За всё время его болезни я один-единственный раз съездил с ним на переливание и ещё один раз – на консультацию. А так ездила всегда Марина. А я «работал».
Хотя почему в кавычках, я правда работал. Старался работать нон-стоп. Если спектаклей не было, брал любую халтуру, лишь бы попозже прийти домой. А лучше всего – на гастроли с какой-нибудь антрепризкой или на съёмки.
Я врал Марине, что уезжаю на день-два раньше, а приезжаю
