href="ch2-1653.xhtml#id1133" class="a">[1653]. Русские войска еще не перешли границу Царства, а Николай I уже искал способы простить восставших.
Встречи императора с Я. Езерским и еще одним депутатом повстанцев Ф. Вылежинским, адъютантом диктатора И. Хлопицкого[1654], прошли с интервалом в две недели. За это время монарх и его окружение выстроили многоуровневую систему аргументов, интерпретирующую действия поляков и осмысляющую собственную политическую стратегию в Царстве Польском. Все это привело к тому, что Вылежинскому пришлось принять участие в целой серии многочасовых разговоров с И. И. Дибичем, А. Х. Бенкендорфом и самим императором.
Как и в случае с Я. Езерским, точкой отсчета стало удивление, которое выражали все участники с российской стороны. Николай I, по словам поляка, выглядел скорее огорченным, нежели негодующим. В тот момент монарх, по мнению Вылежинского, не предполагал, что «обстоятельства примут тот характер, который они впоследствии имели»[1655]. «Скажите сами, неужели я мог когда-нибудь ожидать революцию в Польше?» – восклицал император. «Я решительно не могу понять, каким образом поляки пришли к мысли о революции…» – вторил ему Бенкендорф. «Это (нарушение конституции. – Прим. авт.) не может служить оправданием революции, ибо, несмотря на все это, в Польше все-таки было больше хорошего, чем дурного», – заявлял И. И. Дибич. Император, шеф Третьего отделения и фельдмаршал, объясняя свое удивление, перечисляли положительные изменения, произошедшие в Польше за прошедшие полтора десятилетия, – дарование конституции, «уважение к польской национальности», покровительство искусству и наукам и, наконец, многочисленные экономические преференции. А. Х. Бенкендорф даже нарисовал выразительную картину процветания: «Ваша страна могла служить образцом экономического благоденствия народов, ей удивлялись все иностранцы, население постепенно увеличивалось, повинности не были обременительны для народа, вы управлялись своими собственными законами, торговля и промышленность процветали, города и села постепенно увеличивались, и вся Польша представляла собой завидный образец благоустройства и культуры»[1656]. Говоря о благодеяниях в отношении Польши, монарх и шеф Третьего отделения несколько раз упоминали коронацию 1829 г. и сейм 1830 г.[1657]
В момент общения, которое, напомним, происходило в декабре 1830 г., никто из его участников еще не произносил слово «неблагодарность», хотя все трое уже рассуждали о преимуществах, полученных Польшей и, соответственно, недополученных Россией. Бенкендорф, говоря о «покровительстве фабричной промышленности» в Польше, фиксирует, что последнее было осуществлено «даже в ущерб России»[1658]. Интересно, что Александр Христофорович, предлагая своему визави сравнить Царство с экономическим и политическим состоянием польских земель, находящихся в составе Австрии и Пруссии, указал также и на преимущество Царства Польского по отношению к территориям бывшей Речи Посполитой, которые вошли в состав Российской империи в XVIII в. Еще более прямолинейную позицию занял И. И. Дибич. Называя себя «русским человеком», фельдмаршал повторил консервативную трактовку событий последних полутора десятилетий – политика Александра I в Польше была оскорбительной для подданных императора в России: «Император Александр (добродетельнейший человек в мире) непременно желал этого (дарования Польше конституции. – Прим. авт.), – Россия ничего не сказала, пожелав всевозможных благ Польше и дарованным ей учреждениям»[1659].
Показательно, что в момент разговора категория «враг» оказывается еще в известной мере не определена. Бенкендорф, Дибич и Николай I, осудив бунтовщиков (шеф Третьего отделения в тексте Вылежинского называет произошедшее в Польше войной «негодяев против честных людей»[1660]), прямо возложили ответственность за произошедшее на великого князя Константина Павловича, а И. И. Дибич – еще и на покойного императора Александра I. Великий князь, как полагали собеседники шляхтича, «благодаря качествам своего характера… являлся поводом страдания многих людей: он бестактно и беспричинно шокировал известные идеи, словом, он был причиной всеобщего неудовольствия и, конечно, являлся одним из важнейших факторов постепенно зарождавшегося революционного движения в крае»[1661]. В разговоре не содержалось никаких упреков, не упоминались и погибшие в Варшаве лояльные Николаю I польские генералы.
Судя по содержанию материалов Ф. Вылежинского, все трое старались продемонстрировать парламентеру свое расположение. Так, Бенкендорф и Дибич хвалили польские войска. Последний счел возможным сообщить, что «был особенно хорошего мнения о польском войске», в первую очередь о «военачальниках и старших офицерах, совершивших походы с Наполеоном»[1662], а Бенкендорф привел в качестве аргумента свои слова императору: «Государь, Вы можете рассчитывать на польскую армию, как на Ваш Преображенский полк»[1663]. Император был воплощением любезности: он передавал поклоны знакомым[1664], восхищался красотой княгини Яблоновской[1665] и, наконец, предложил парламентеру диктатора Хлопицкого стать его собственным флигель-адъютантом[1666]. Среди прочего Николай I просил Ф. Вылежинского передать поклон полковнику Ягмину, который командовал Конно-егерским полком, оставшимся верным Константину Павловичу в первые дни восстания. Высоко оценив преданность полка, монарх поведал Вылежинскому, что размышлял о возможности предоставить полку права старой гвардии[1667]. Он также был уверен, что конные егеря будут при нем во время въезда в Варшаву[1668]. Интересно, что на обратном пути в столицу Царства Польского Вылежинский, по его словам, нашел полковника егерей в Пултуске и выполнил просьбу императора. В ответ на это Ягмин ответил, что он сам и его полк, что бы ни случилось, искренне преданы польскому делу[1669].
В разговоре с Вылежинским император Николай более точно (нежели при разговоре с Я. Езерским) описал механику прощения. Ключевым звеном здесь оказывалось не раскаяние мятежников или их стремление искупить вину, как того можно было бы ожидать, а гарантированный контроль над действиями подданных Российской империи, затаивших обиду на жителей Царства Польского. Поддержав позицию великого князя Константина, который отказался от подавления мятежа (это «вызвало бы проявления национальной вражды»), Николай I заметил Вылежинскому, что «теперь русские совершенно чисты, ибо до сих пор не сделали ни одного выстрела против поляков»[1670]. Свои рассуждения он завершил словами: «Скажите от меня полякам, что Я уверен в том, что на них действует иностранное влияние, которое Я считаю главным поводом этой революции. Русский народ оскорблен и возмущен поступком Польши и Мне с трудом удается сдерживать его законное негодование. Но до тех пор, пока Я царствую, Я сумею заставить повиноваться Моей воле, сумею повлиять на Моих подданных, и в этом отношении поляки могут быть покойны»[1671]. Иными словами, император позиционировал себя посредником между разгневанными русскими, чей гнев был законным, но по-восточному необузданным, и поляками, которые, хоть и повели себя опрометчиво, не должны пострадать от буйного проявления недовольства противной стороны, а потому нуждались в защите и покровительстве.
13 (25) января 1831 г. в Варшаве состоялось действо, которое заставило Николая I посмотреть на ситуацию с иной стороны. В Варшавском замке, в зале сейма, где менее двух лет назад император Николай опустился
