груди мягкая, добрая.
– Женя, не сердись на меня. Но… но я и вправду не знаю, как это, жить в семье. Пойми, Женя, я ведь из питомника, – заговорил он по-английски. – Потом Паласы, я ведь не был домашним рабом, а в имении я был скотником, жил прямо в скотной, в закутке. Пойми, Женя, я… я боюсь сделать что-то не так, обидеть тебя.
Рука Жени на его груди, дыхание Жени на его плече. Она поцеловала его в шею, чуть пониже уха.
– Эркин, милый мой. Я же тоже не знаю, не понимаю тебя. Ты же ничего не объясняешь. Молчишь, обижаешься, терпишь. А не надо терпеть. Ты говори, понимаешь?
Эркин мягко, преодолевая истому во всём теле, повернулся к ней, обнял, не сказал, а выдохнул два своих самых первых русских слова:
– Женя, милая, – нашёл губами её лицо, поцеловал в углы рта. – Спасибо, Женя. Женя, ты… ты не устала?
– А ты ещё хочешь? – тихо засмеялась Женя.
– Ага-а, – протяжно выдохнул Эркин, целуя Женю.
Он целовал её шею, плечи, ямки над ключицами, груди, трогал губами соски, склонялся над ней, сталкивая, отодвигая одеяло. В комнате было темно, но он не закрывал глаз, вглядываясь в темноту, в неразличимое тело. Он знал его и видел сейчас, и темнота не мешала ему. Женя тихо смеялась, ерошила ему волосы, прижимая его голову к себе. И Эркин решил рискнуть. Осторожно, упираясь ладонями в перину у плеч Жени, не наваливаясь, лёг на Женю. И она подалась навстречу ему.
– Женя, я… я иду, Женя.
– Иди, – рассмеялась Женя. – Входи, я встречу, – и тихо радостно охнула. – Здравствуй, Эркин.
– Здравствуй, – охотно подхватил Эркин. – Здравствуй, Женя.
Удерживая себя на вытянутых руках, он медленно и широко качался, стараясь не бить, он ещё помнил, что Женю надо беречь. Но руки Жени на его плечах тянули его вниз, к ней, и, поддаваясь, отвечая её желанию, он опускался, ложился на Женю, и она всё сильнее прижимала его к себе, отвечала его толчкам, так что всё равно толчки сменялись ударами. Губы Жени гладят его лицо и, наткнувшись на его губы, прижимаются к ним.
– Женя, ещё? Да, Женя?
– Да, Эркин, Эркин…
И наконец он замирает неподвижно, хватает пересохшим ртом горячий воздух и осторожно, чтобы не разорвать замка, поворачивается вместе с Женей набок, целует её шею, лицо, углы рта, глаза… И только ощутив, что Женя уже расслабилась, мягко выходит.
– Господи, – вздохнула Женя и повторила: – Господи…
Эркин одной рукой нашарил одеяло и потянул его, укрывая Женю.
– Вот так, Женя, хорошо?
– Ага, ты только не уходи.
– Куда же я уйду, – засмеялся Эркин. – Вот он я, весь здесь.
– Весь? – переспросила Женя.
– Весь, – твёрдо ответил Эркин. – Весь, без остатка. Я никуда не уйду, Женя. Пока ты этого не захочешь.
– Опять? – грозно спросила Женя.
– Я говорю правду.
Он укрыл, закутал Женю, обнял, притягивая к себе.
– Можно? Можно так полежим?
– Конечно, – Женя поцеловала его в щёку. – Тебе хорошо?
– Лучше не бывает.
– Знаешь, – Женя погладила его по затылку, провела пальцами по его шее, – знаешь, я так мечтала об этом. Ну, чтоб ты был рядом, не уходил, чтобы просыпаться рядом. Правда, хорошо?
– Да, – убеждённо ответил Эркин.
Он не мог оторваться от Жени, хотя понимал, что больше сегодня ничего не будет, нельзя, да и незачем. Женя… Женя пустила его, и вот так лежать, просто лежать рядом с ней, чувствовать, ощущать её… это уже счастье. Что бы ни было, как бы ни было, сейчас он счастлив. Три страха у спальника: повредиться, загореться и влюбиться. Повредишь лицо или тело – не пройдёшь сортировку, загоришься – сам не кончишься, так тебя кончат, а влюбишься – работать не сможешь, сам голову о стенку бей или подушку у сокамерников проси. И вот все три у него. Влюбился, перегорел и лицо повредил. И живёт. Он любит, и… и его любят. Он уже понимает это. Только ради любви Женя простила его, пустила к себе…
Женя ровно, сонно дышала, уткнувшись в его плечо. Эркин медленно, плавно распустил мышцы, откинулся на спину, ещё раз поправил одеяло и, уже засыпая, подумал, что кровать у Тима хреновая: звенеть будет. И жалко, что темно так в спальне, он совсем и не видел Жени, и сам ей не показался. И… и, если цветы ещё… Тим вчера обмолвился, что его дом, дескать, будет не хуже, чем у тех белых сволочей. И тут Тим прав, конечно, так что и он отставать не будет. Ну, насчёт гостиной или столовой он сказать ничего не может, не бывал, не видел. А вот спальня… У той беляшки шикарная спальня была. Конечно, такая им и не нужна, но чтоб и не кабина в Паласе. Кровать, шкаф, тумбочки у кровати и… да, трюмо, как это? Трельяж. Это всё нормально и хорошо.
Женя лежала на его левом плече. Эркин ещё раз поправил укрывающее их одеяло и закинул правую руку за голову. Улыбнулся, не открывая глаз. Вот и всё, вот всё и хорошо, всё хорошо… Бог, я не знаю, есть ли Ты и есть ли Тебе дело до нас, но… но, если всё так, как говорил поп в Джексонвилле, и Ты есть, и слышишь нас, то я прошу об одном. Оставь всё так, как есть. Я не прошу о помощи, прошу… нет, не знаю, как сказать, но оставь меня жить по-своему. Поп говорил, что Ты испытываешь нас, посылая страдания, чтобы потом вознаградить. Мне не надо никакой награды, Бог, я прошу Тебя, забудь обо мне и моих близких…
Он осторожно, чтобы не потревожить Женю, вздохнул. Надо спать, Жене завтра с утра на работу. И ему… странно как, что знаешь заранее, к какому часу прийти и что будешь делать. И зарплата. Ребята в бригаде говорят – получка. Он получил за семь дней пятьдесят два рубля пятьдесят копеек. И Ряха отдал долг. При всех. Двадцать три рубля. Он вспомнил жалкое лицо Ряхи, дрожащие пальцы, отсчитывающие рубли, и поморщился. Хоть и шакал Ряха, а всё же… ему двадцать три рубля, да на бригаду десятка, сколько ж у Ряхи осталось? Получили остальные… он видел цифры, когда расписывался, да, по семьдесят пять, и осталось у Ряхи до получки сорок два рубля. Если Ряха один, то перекрутится, а если семейный… Говорили, что когда своя семья, то без своего огорода и другого хозяйства туго. Но это проблемы Ряхи. Да и какая семья у шакала может быть… Нет, это
