сначала не передал мне всей его беседы с Хомяковым и только после передал мне все подробности. Он сказал мне, что эта беседа была не очень гладкая, настолько, что Хомяков, по его словам, сам предложил ему покончить этот вопрос, не вмешивая в него меня, и именно тем, что завтра же заявит в Думе, открыто, что, обдумав свои слова, сказанные вчера, он берет их назад, потому что считает, что поступил неправильно, охарактеризовав эпитетом «неудачные» слова министра.
«Ведь так, пожалуй, — сказал он, — по моим стопам члены Думы начнут подносить в своей критике и почище эпитеты, вроде „глупые“, „пошлые“ и так далее, а кто же запретит министрам ответить на них и в еще более повышенном тоне, до верхнего до диеза, и тогда, действительно, придется святых выносить из залы».
Столыпин предложил Хомякову обождать свидания его со мною и обещал передать по телефону, на чем мы остановимся, сказав от себя, что во всяком случае нельзя доводить этого дела до государя, что будет неизбежно, если не найдется возможности потушить разгоревшийся пожар.
Мне, конечно, все это было в высшей степени неприятно. Я начал с того, что сказал, что считаю единственной с моей стороны ошибкою привесок слов «славу Богу», потому что нахожу слова «у нас нет парламента» совершенно правильными, ибо право назначать следственные комиссии, производить расследования на местах, контролировать порядок исполнительных действий и т. д. не предусмотрено нашими Основными законами и не входит в круг прерогатив нашей Думы, как органа исключительно законодательного, а отнюдь не управления.
У нас введен, действительно, конституционный образ правления, но парламентаризма у нас еще нет, и далее запроса правительству о незакономерности органов управления Дума и Государственный совет идти не могут. Остается лишь вопрос о словах «славу Богу», и если, произнеся их, я оказался недостаточно сдержанным, тактичным и возбудил страсти, то можно попытаться найти какую-либо безобидную форму компромисса, хотя лично я настолько не дорожу моим положением, что заранее готов предложить ему, как председателю Совета министров, располагать мною для любого жертвоприношения, если только оно укрепит положение правительства и даст вместе с тем успокоение напрасно поднявшимся страстям.
Я закончил мой ответ тем, что я не придаю никакого значения инциденту и более всего желаю окончить его без всякого обострения. Столыпин встал на совершенно непримиримую точку. Он заявил мне, что не видит никакой бестактности в словах «у нас, славу Богу, нет парламента», так как в них он видит святую истину и считает, что прямой долг правительства — бороться против всякого расширения захватным порядком Думою новых прав, не предусмотренных законом, и думает даже, что если бы я не остановил попытки кадетов к такому захвату, то на меня, как единственного присутствовавшего министра, посыпался бы ряд справедливых обвинений с трех сторон: с правой половины самой Думы, несомненно, — со стороны всего Государственного совета, который воспользовался бы моим молчанием и даже чрезмерною моею мягкостью возражений для обвинения правительства в слабости там, где ей не должно было быть места, и, наконец, вероятно, со стороны и государя, которого мы должны ограждать от таких захватов и не переносить на него таких инцидентов, которые служили бы только поводом к новым осложнениям. Он прибавил, что ни в чем не может меня упрекнуть, считает мои действия совершенно правильными и убежден, что в самой Думе огромное большинство благоразумных людей отлично понимает неправильность действий Хомякова, руководившегося, конечно, наилучшими побуждениями, но допустившего прямую бестактность. Он не допускал и мысли, чтобы на такой неблагоприятной для престижа Думы почве разгорелся конфликт именно со мною, успевшим уже завоевать себе большие симпатии в Думе и проявляющим каждый день полнейшую готовность работать с Думою самым согласным образом. «Хомяков заварил кашу, пусть он же и расхлебывает ее», — закончил Столыпин и просил меня не осложнять создавшегося положения какими-либо моими заявлениями и предоставить дело его естественному течению.
На этом мы расстались с ним, и я в этот вечер под самыми разнообразными предлогами отклонил целый ряд телефонных звонков со стороны, по крайней мере, пяти или шести членов Думы, просивших принять их по спешному делу.
Около 11 часов вечера Столыпин снова позвонил ко мне и передал, что от него не выходили во весь вечер бесчисленные представители думских фракций, от крайних правых до левых октябристов, и все в один голос осуждали Хомякова и просили потушить инцидент теми или иными способами, говоря, что они не допускают и мысли, чтобы я мог уйти, и совершенно уверены в том, что государь ни в каком случае не допустит моей отставки, если бы я поставил вопрос ребром, и тогда бы встал на очередь вопрос об отставке Хомякова, что тоже было бы невыгодно и для правительства, в особенности при самом начале думской работы. Столыпин ответил всем им, что я ему не говорил ни одного слова об отставке, и он, как и я, т. е. мы ожидаем, что предпримет сам председатель Государственной думы, создавший повод к такому столкновению.
Инцидент разрешился на следующий день к общему удовольствию точным выполнением Хомяковым данного им Столыпину обещания.
Открывая утреннее заседание 26-го числа, Н. А. Хомяков сделал следующее заявление, принятое громом рукоплесканий чуть не всей Думы, кроме крайнего левого сектора. Цитирую это по стенограмме, чтобы отдать честь покойному председателю Думы, с которым мы сохранили до самой революции самые дружеские отношения, хотя и в этих его словах не было, конечно, недостатка в двусмысленности.
«Господа, во вчерашнем заседании, при обсуждении вопроса о смете Министерства путей сообщения, я, со своей стороны, остановил после речи графа Уварова дальнейшие прения или, лучше сказать, дальнейшие речи по словам, которые были сказаны в предыдущем заседании господином министром финансов. При этом я квалифицировал, сделал оценку его слов. Я считаю, что Государственная дума не имеет права обсуждать деятельность ее председателя, но думаю, что председатель, если он усматривает в своих действиях какое-нибудь нарушение, тем более могущее повлечь за собою что-либо нехорошее по отношению к Думе или к кому-либо из ее членов, обязан объяснить свои действия перед избравшей его Думою. Я вполне сознаю, что поступил некорректно в смысле формальном по отношению к министру, речь которого я квалифицировал некорректно по отношению к членам Государственной думы, не допустив их обсуждать слова министра после речи графа Уварова, когда они могли желать высказать свое мнение.
