главным образом тогда, когда его выдвигала партия высказать несколько оппозиционных мыслей, а обычные ораторы от партии уже исчерпали ранее арсенал их нападок.
Он выходил на кафедру и говорил гладко, неприятно для правительства, но содержание его речей отличалось такою неопределенностью, что возражать ему иногда просто не было нужды, и небольшие реплики оказывались достаточными для ликвидации его выступления. К чести его, если только в этом есть большая честь, нужно сказать, что он никогда не смущался оттого, что ему приходилось выслушивать лишь неприятные возражения, и он вполне хладнокровно говорил мне открыто при встрече, что он «не специалист по сметным и финансовым вопросам» и выступал только потому, что «ему было предложено покуражиться над правительством».
Но и с правой стороны в бюджетных прениях был один специалист, который также хотел делать свою карьеру на оппозиции правительству вообще и министру финансов, в частности, но, к сожалению для него, не только в этом не успел, но даже быстро утратил и свое положение в думских кругах, которое одно время он было завоевал обещаниями принести Думе свой технический опыт по раскрытию «вопиющей дезорганизации всего провинциального аппарата финансового ведомства». Это был недавний податной инспектор и начальник отделения Рязанской казенной палаты — Еропкин.
Мои сотрудники по двум департаментам — государственного казначейства и окладных сборов, — ближе всего стоявшие к личному составу казенных палат, дали мне о Еропкине интересные сведения, как о посредственном податном инспекторе, не обладавшем никакою инициативою, но аккуратно отбывавшем все формальности и в особенности безупречном в исполнении всех канцелярских обязанностей. Он домогался сравнительно долгое время перемещения на должность начальника отделения Казенной палаты, ссылаясь на то, что по состоянию здоровья ему затруднительно совершать объезды по сравнительно большому району с плохим обслуживанием его железною дорогою. Это повышение ему было предоставлено. Вскоре он женился на состоятельной особе и был выбран в члены Государственной думы, предварительно примкнув к новой в ту пору партии «Союз 17 октября», которая в Рязанской губернии сформировалась в довольно крепкую организацию и провела на выборах почти весь состав Думы от губернии.
Мы свиделись с Еропкиным впервые в заседании Бюджетной комиссии по рассмотрению сметы Департамента государственного казначейства уже в начале 1908 года.
Еропкин был назначен докладчиком по ней, сохраняя обязанности секретаря Бюджетной комиссии. Открылось заседание комиссии заявлением мне председателем ее благодарности за то, что я доставил все необходимые справки и разъяснения, которые значительно облегчили работу комиссии, и все заседание, затянувшееся до позднего часа, носило совершенно мирный и даже дружественный характер.
Через несколько дней директор Департамента казначейства получил и показал мне заготовленный печатный доклад по смете, присланный ему секретарем Еропкиным, который был также совершенно корректен и не содержал в себе решительно ничего, о чем не было речи в заседании.
Немало было мое удивление, когда, открыв заседание, председатель Думы Хомяков предоставил слово докладчику сметы Еропкину и тот, доложив вкратце заключение комиссии, заявил, что он имеет сделать ряд заявлений от себя, как докладчика и члена комиссии, и произнес, в самом приподнятом настроении, целую речь чисто обличительного свойства, далеко выходящую за пределы последующих «оппозиционных» речей Шингарева.
Повторять здесь, много лет спустя, все, что он наговорил, и как это он говорил, просто нет охоты, настолько это было несправедливо, а подчас мелочно и ненужно, что даже с левых скамей ему не было оказано особенного одобрения, и после его речи в так называемых кулуарах не было, кажется, никого, кто бы не почувствовал неловкости от выслушанного. Мне пришлось возражать Еропкину в атмосфере вполне для меня благоприятной, и неоднократные одобрения аплодисментами раздавались по моему адресу не только с правых скамей, но и из центра, со скамей, занятых октябристами, к составу которых принадлежал своеобразный и мало удачливый докладчик.
Ни одно из предложений Еропкина не было принято Думою. Но полученный им урок не принес ему никакой пользы. Подошло рассмотрение 19 июня общим собранием Думы заключительного доклада Бюджетной комиссии по всей росписи доходов и расходов на 1908 год. Объяснения от имени комиссии представил Алексеенко и представил их в самой благожелательной и корректной форме. Это был еще медовый месяц нашей совместной работы. Ничто не омрачало еще того согласия, которое царило в наших отношениях. Не было еще ни возникшего гораздо позже обострения между мною и партиею националистов; не было и резкого разногласия между мною и близкими Алексеенко людьми в вопросе о железнодорожном строительстве; не было никаких симптомов неудовольствия мною наверху, которое, разумеется, расценивалось непосредственно и отношением ко мне со стороны определенных кругов Думы, чутко прислушивавшихся к биению пульса моего положения в окружении государя.
Всем казалось, что прения будут носить чисто деловой характер и сосредоточатся исключительно около предложенных комиссией небольших изменений по отдельным статьям росписи.
Конечно, не обошлось без выступления Шингарева в его обычной форме, отвечающей обычным же приемам, — критика того, что делает правительство, но и оно было сделано в совершенно приличной форме и могло быть опровергнуто мною без особого труда.
Но Еропкин не мог, очевидно, простить мне своего поражения по смете Департамента государственного казначейства. Он не воспользовался предоставлявшимся для него случаем промолчать и выступил с длинною, резкою и даже страстною речью, предупредив, что говорит не от имени Бюджетной комиссии, а от своего имени. Речь его сводилась к совершенно неприличному для недавнего чиновника Министерства финансов и для секретаря Бюджетной комиссии, подписавшего, в сущности, хвалебное заключение комиссии о проекте росписи доходов и расходов, огульному осуждению всего нашего финансового строя и управления, отсутствию у министра финансов элементарного плана, бессистемной жизни изо дня в день, его предвзятого и даже несправедливого отношения к народному представительству и величайшей опасности оставлять дело и дальше в том хаотическом состоянии, в котором оно теперь находится.
Совершенно понятно, что оставлять такую своеобразную речь без ответа я не имел никакого права, несмотря на то, что она не произвела, после речи Алексеенко, никакого впечатления. В перерыве после выступления Еропкина я переговорил с председателем Думы Хомяковым и Алексеенко, и оба они, в один голос, согласились со мною, что мне необходимо отвечать, хотя ни тот ни другой не придавали выпадам Еропкина ни малейшего значения. Отношение их к этим вопросам было не совсем одинаковое. Хомяков, при свойственном ему внешнем добродушии и внутренней
