личного со мною инцидента, о том, что я был, как говорится, спровоцирован правыми по моему личному желанию, для того, чтобы занять моим заявлением выгодную для себя позицию в Царском Селе, — совершенно не соответствует истине.
Весь инцидент возник исключительно из слов Милюкова о том, что инициаторы предложения имеют в виду «парламентскую» следственную комиссию с широкими правами расследования, и на это заявление, единственно, к которому приложимо наименование «провокационного», я не мог не ответить, и если ответил, вставив в мои слова приставку, что «у нас, слава Богу, нет еще парламента», то вся моя вина заключается только в том, что я поместил в мою реплику эти два слова «слава Богу», справедливые по существу не только для того времени, но и для гораздо более позднего, и о которых я нимало не сожалею, как не сожалел и тогда. Но положительно и открыто я утверждаю, что я не имел и в мыслях моих понравиться ими кому бы то ни было. Много несправедливых толков было потом по поводу моих слов.
Часто, и многие годы спустя, читал я осуждение меня за сказанные слова, но никто не потрудился толком отдать себе отчет в них и даже не вчитался в мою речь, а те немногие, которые потом, много лет спустя, дали себе труд прочитать то, что я сказал в ту пору, не могли не сказать, что по существу я был совершенно прав, да и сам Милюков отлично сознавал, что его слова были истинною причиною моей отповеди и были сказаны им, несомненно, с прямою целью вызвать меня на реплику ему.
Каждый, кому когда-либо попадет на глаза стенограмма этого заседания, даст себе отчет в том, мог ли министр царского правительства не ответить моими словами на заявление Милюкова, когда перед его глазами находился текст учреждения Государственной думы, а наскоки оппозиции на правительство и захват власти еще так недавно составляли всю сущность стремлений народного представительства первых двух дум.
Произнесенные мною слова вызвали бурю аплодисментов на правых скамьях Думы и свист на левых. Так отмечено это заседание в думском протоколе. На самом деле этот свист был довольно-таки безобиден, и даже, после окончания заседания, мне пришлось беседовать с окружившими меня депутатами, среди которых был и А. И. Шингарев, и мы совершенно спокойно обменивались взглядами на происшедшее разномыслие, причем правые шумно поддерживали меня и тут, а Шингарев совершенно спокойно сказал, что «конституционно вы совершенно правы, так как, несомненно, закон не дает Думе права организовывать „следственные или анкетные“ комиссии, но что самому правительству было бы выгоднее пойти на расширение дарованных Думе прав», о чем мы снова продолжали очень мирно обмениваться взглядами, не предвещавшими никакой бури. Никто из них не подчеркнул моих неудачных, быть может, слов «слава Богу и т. д.».
Буря совершенно неожиданно возникла в следующем заседании 25 апреля и притом в моем отсутствии. Читался протокол вчерашнего заседания. Депутатов почти не было на местах. Совершенно незаметный, до того времени, член Думы от Псковской губернии Ткачев стал настаивать на непременном включении в протокол слов «в законодательном порядке» по поводу самого образования анкетной комиссии, чего не было включено в резолюцию по предложению президиума, дабы не создавать конфликта с правительством. Другой депутат граф Уваров попросил слова, чтобы ответить на мою реплику.
Председатель Хомяков, желая, очевидно, потушить инцидент, тотчас после заявления Ткачева и не давая слова графу Уварову, произнес весьма нескладную короткую речь такого содержания (записываю ее по стенограмме): «Господа, я вас покорно прошу держаться вопроса, именно — выпускать или не выпускать из предложенной формулы перехода слова в „законодательном порядке“. Я считаю это своим долгом потому, что мы не можем ставить как отдельный вопрос обсуждение неудачно сказанных кем бы то ни было слов. Как председатель, я не имел никакой возможности остановить министра финансов, когда он сказал свое неудачное выражение; я не имел возможности и не имел даже права, но я считаю, что я имею возможность, имею и обязанность не допускать обсуждения этих слов в дальнейшем. Поэтому прошу покорнейше держаться пределов вопроса». Вот и все.
О таком выступлении председателя Государственной думы я ничего не знал, и даже обычный информатор думских инцидентов Куманин ничего не сказал мне по телефону; вероятно, и сам он узнал об этом только позже. Но после завтрака, около трех часов, в то время, когда я принимал обычные доклады по министерству, ко мне позвонил по телефону П. А. Столыпин и спросил, знаю ли я, что произошло утром в Думе и «как отличился», сказал он, «наш милейший Хомяков»? Я ответил полным неведением. Он прочитал мне тогда стенограмму Думы и спросил, не могу ли прийти к нему, когда освобожусь от работы, прибавив, что «оставить этого дела так невозможно, а то и в этой Думе вас попытаются оседлать».
В шестом часу вечера я пришел в Зимний дворец и застал Столыпина в большом волнении. Оказалось, что он успел уже переговорить по телефону с Хомяковым, и последний успел даже побывать у него до моего прихода. На замечание Столыпина, что его выступление крайне удивило его и ставит перед ним даже вопрос о том, как быть министрам, если председатели Думы начнут награждать министров различными эпитетами за произносимые ими речи, вместо того чтобы предоставить Думе в лице ее членов возражать им по существу, и будут это делать еще в присутствии министров? Он сказал даже, что перед ним стоит вопрос о том, согласится ли министр финансов являться в Думу после такого инцидента, а если он не согласится, то он, Столыпин, отнюдь не станет уговаривать его, вполне понимая, что и сам он поступил бы точно так же, и тогда встанет во весь рост вопрос о таком конфликте между Думою и правительством, который просто не знаешь, как разрешить.
По словам Столыпина, Хомяков просто не понял своего поступка и думал, что он поступил даже чрезвычайно умно, потушив приподнятое настроение в Думе, не дав говорить депутатам на скользкую тему и предложив простой выход из возникшего инцидента.
Ему и в голову не приходило обидеть меня, тем более что со мною его связывают наилучшие отношения и «если бы, — сказал он, — Владимир Николаевич подал в отставку из-за этого неосторожного шага, то я и сам тотчас же уйду из председателей».
Столыпин
