медитативный процесс, который прервался, когда входные двери вновь зашуршали, уходя в стенные пазы.
– Какая приятная неожиданность. Наконец-то ты пришла ко мне, Джеремия Барк, – раздался у меня за спиной пренебрежительный смешок.
Я сглотнула и, не оборачиваясь, молча бросилась к окну в сад.
Началось.
42
Я не жертва
Bene vincit, qui se vincit in victoria.
«По-настоящему побеждает тот, кто, одержав победу, побеждает и себя».
Сад, примыкающий к спальне сенатора, был пуст.
Тихо стояли в вечерних сумерках кипарисы, одинокая цикада едва слышно звенела в траве. Сад был достаточно просторный: квадратная площадка, замкнутая между высокими замковыми стенами. В центре – фонтан, журчащий в тени раскидистого бука. Сюда можно было попасть только из хозяйских покоев. Музыка и смех гостей не долетали: корпуса находились слишком далеко друг от друга.
Подхватив слишком длинный подол платья, я выбежала на площадку и остановилась у фонтана. В серебристой воде на мгновение промелькнула какая-то тень, поколебавшая мое отражение. Это хорошо.
Отчаянно метнувшись туда-сюда, я замерла, когда хруст камешков у меня за спиной сменился самоуверенным голосом:
– Ну и что ты сюда подмешала, воровка?
– Выпей – узнаешь, – с неприязнью посоветовала я, оборачиваясь.
Сенатор Лорч стоял передо мной, лениво покачивая в руках стакан с прикроватной тумбочки. Таори глубокого агатового цвета с зеленой вышивкой сидело как влитое. Пепельно-русые волосы лежали идеально.
На мой взгляд, было совершенно очевидно, что Цига Лорч – не человек. Не совсем человек. Как и Тилваса после недавнего ритуала, сенатора окружала некая аура гладкости, неестественного совершенства. Знаете, как художники иногда придают портретам чуть больше лоска, чем имеется в оригинале? Так и здесь. Но если Тилвас с этой аурой выглядел просто душкой, нечаянным победителем в лотерее генов, то сенатор казался ожившей скульптурой, слишком далекой от реальности. Наверное, люди думали, что он вкладывает в свою внешность очень много денег.
– Не хочешь отвечать мне, Джеремия? Очень жаль, – цокнул языком Лорч и коротко крикнул что-то на рёххенлинге.
Из спальни – из-под кровати – к нам вдруг выбрался крупный черный пес. Такой уставший и старый, что до этого совершенно не обеспокоился моим вторжением.
– Хороший мальчик. Сидеть. Хочешь пить? – поинтересовался сенатор, подходя к собаке со стаканом наперевес.
Гурх.
– Нет. Не надо. Это зелье паралича. – Я импульсивно шагнула вперед.
– Умно, – осклабился Лорч.
Он небрежно потрепал пса за ухом и вновь отдал ему гортанно-рычащий приказ. Собака, еле перебирая ногами, ушла обратно в комнату.
– Пес достался мне от прежнего постояльца. Никак не найду повод одарить его смертью, – со змеиной улыбкой сообщил Лорч, смахивая с плеча невидимые пылинки. По его интонации было ясно, что под «постояльцем» он имеет в виду изначального сенатора Цигу.
Равнодушно вылив содержимое стакана прямо на землю, Лорч прищелкнул пальцами. По всему периметру сада тотчас зажглись синие светящиеся руны: туманные, колеблющиеся на ветру, они крутились вокруг своей оси, как выставочные образцы в дорогих витринах.
– Не вздумай бежать, попортишь себе лицо, – предупредил Лорч, после чего сел на высокий бортик фонтана и похлопал рукой рядом с собой.
– Ну и почему же именно ты пришла подливать мне зелье? Где пэйярту? Я чувствую, что здесь его нет, – приподняв верхнюю губу в оскале, поинтересовался Лорч.
Вблизи от него пахло гарью. Карие глаза, изучавшие меня, после колдовства приобрели желтый оттенок.
– Потому что меня ты не убьешь, если вдруг обнаружишь, – после паузы ответила я.
– С чего такая уверенность? – хохотнул Лорч.
– У тебя уже было слишком много шансов свернуть мне шею. Если бы ты хотел моей смерти, не было бы никакого смысла похищать меня и держать в Гребне Проклятых в начале месяца. Можно было сразу убить. И, кстати, привет тебе от Пэрри Шитбро. Он умер быстро и молча, но, думаю, если бы я дала ему пару секунд на раздумья, он бы обязательно вспомнил о тебе.
Лорч возбужденно шевельнулся.
– Так это ты убила его, дорогая?
– Да.
– Прекрасно. Только зря ты поторопилась. Можно было сделать это медленно. Быстрые смерти – это так… скучно. Выбор обывателей, не понимающих истинную красоту и высшую ценность переходного состояния. Как ты могла лишить себя и Пэрри такого удовольствия? – посетовал Лорч.
Холодок пробежал у меня по спине от вкрадчивого голоса сенатора.
– Ты действительно думаешь, горфус, что смерть может принести удовольствие хоть кому-то, кроме таких психопатов, как ты?
Он рассмеялся, рукой поглаживая воду в фонтане, как будто шелковую ткань.
– Ах, Джеремия… Люди, как всегда, склонны огрызаться на все, что не понимают. Вы глупы; в выстраивании картины мира вы сравнимы с улитками, отупевшими в своих домиках, не ведающими, что творят. Впрочем, вас можно простить: вас пускают на эту землю слишком ненадолго для того, чтобы вы научились хотя бы немного думать. Девяносто пять процентов мыслей взрослого человека не меняется изо дня в день, ты знала? Вы не живете, вы спите, превращая свое прошлое в будущее, упуская самое главное – настоящее. А если кто-то вдруг и поймет истину – не иначе как случайно, – то у него ни за что не получится передать ее остолопам вокруг. Пробудившись, он сразу уснет, и все. Никакого толку. Глупые, глупые улитки.
Лорч отечески положил ладонь мне на плечо. Я не шевелилась. Тень сенатора на земле исказилась, теряя человеческие очертания и приобретая волчьи. Легкий ветер гулял по саду, перебирая листья. Я отсчитывала удары сердца и старалась не отводить взгляд от тех желтых, хищных, беспощадных глаз, которые снились мне и следили за мной так долго.
– Так вот, истина в том, что смерть – это высший дар, Джеремия, – шепнул горфус.
Его дыхание пахло осенью.
– Она будто приподнимает над собой всю историю человека. Но, чтобы увидеть это, нужно быть бессмертным и бестелесным. Когда ты человек, наделенный плотью и временем, у тебя есть очень много игрушек. Но смерть интереснее всех их, потому что она загадочна и необратима. Однако до нее нужно… как бы это сказать? Дорасти. И тому, кто умирает. И тому, кто отнимает жизнь. Смерть – интимный обряд для двоих, священнодейство, требующее особой подготовки. Признаюсь, я сам не сразу научился подавать это блюдо правильно. Мои первые убийства можно сравнить с тем, как изголодавшийся бродяга одну за другой пожирает паровые булочки – голод движет им, не давая даже как следует прожевать. Впрочем, и такие сцены надолго врезаются в память. Я помню их – свои первые убийства
