приема и выкрали тело. А потом, страшное дело, долгие годы холили бы и лелеяли его, поддерживая в монстре жизнь.
Да, план казался не слишком радужным. Но, с другой стороны, Бакоа уже даже в чем-то грезил, какую чудесную камеру обустроит врагу в подвалах братства Полуночи…
Однако теперь морские рёххи были готовы отомстить горфусу вместо нас. Вот только условия у них оказались нестандартными.
Я зябко поежилась. Между скал и деревьев летал ледяной морской ветер. Он колол мои руки и щеки, выхватывал локоны из небрежного пучка и, казалось, остужал до самых костей. Я уже мечтала о том, как сейчас заберусь в шерстяной спальник. Не факт, правда, что усну. А пока здесь, на пляже, только и было теплого, что сжимающая мою руку ладонь Талвани.
Я подняла взгляд на артефактора.
– Я рада, что рёххи помогут, – сказала я. – А что касается их требований… Что ж, думаю, сенатор все равно догадывается о нашем появлении на празднике, – я заправила выбившуюся прядку волос за ухо Талвани. – Он же не зря оставлял эти провокационные сообщения, в конце концов.
– Верно. Прием почти наверняка должен быть ловушкой, – кивнул аристократ и мягко коснулся моих пальцев, задержавшихся у его уха.
Я хмыкнула:
– Очень мило, что мы все вчетвером это понимали, но строили предыдущий план так, будто бы нет.
– Люди часто лгут себе, Джеремия. Это в вашей природе. Думаю, завтра утром кто-нибудь все же высказал бы свои сомнения вслух, и мы бы наконец обсудили это. Или дождались бы маскарада и на полной скорости скатились в импровизацию. Нам, впрочем, не привыкать.
– Тилвас, а Галаса может видеть будущее? – резко сменив тему, спросила я.
– Мм. Обычно все-таки прошлое. Но пару раз с ней случалось, да.
Он не спросил «А что?» или «Почему ты спрашиваешь?», из чего я сделала вывод, что Тилвас тоже обратил внимание на странное поведение целительницы в последние дни. И ничего не собирался с этим делать. Доверял ей. Или просто знал: некоторые вещи изменить невозможно, как бы ни хотелось.
На чистое дотоле небо наползли темные тучи. Лишь в одном разрыве между ними было видно луну – самый краешек, но такой яркий, что выхватил нас с Тилвасом, будто фигурки в магазинной витрине, подсветил и приласкал.
Поднявшийся из-за ветра песок крутился маленькими смерчами у ног Талвани. Аристократ покосился на них и по памяти процитировал:
– Ventus autem immitis aiebant mutatio! Dominus tuus ego sum, quo veniat ad lucem!
«Будь беспощаден, ветер, дуй, сзывая перемены! Твой повелитель, я зову рассвет!»
Строчка была из старой пьесы Овирра, которую так любили разбирать преподаватели риторики и нитальского языка. Я улыбнулась, узнав ее. Там все заканчивалось более или менее хорошо – редкий случай для драматургии золотого века – хотя и не без потерь…
– Aurora voco. Credo quia nullum vestigium vel umbra remanebit ac tenebras. Si sol facti sunt, amica mea.
«Я зову рассвет и верю, что от мрака не останется ни следа, ни тени, если ты тоже станешь солнцем, любовь моя».
– Вот как? «Любовь моя», говоришь? – с интересом отозвался Тилвас, и я тотчас фыркнула:
– Из песни слов не выкинешь. Не путай цитаты и реальность, Талвани! Я просто вспомнила следующую строфу, и все.
– Сredo, – примирительно кивнул аристократ. «Верю».
И продолжил смотреть на меня с шаловливой улыбкой глазами, блестящими от разлитого в них лукавства. Что-то красивое танцевало у меня внутри, когда я смотрела на него. Сейчас Тилвас был одет в такую же по фасону таори, как в день нашего знакомства в карете. Я задумчиво провела рукой по шерстяной ткани.
– А ты вообще знаешь, как я тебя ненавидела в первую неделю нашей встречи? – спросила я.
– Могу только догадываться, – галантно отозвался артефактор.
– До луны, Тилвас. До созвездий. До иных миров. Все в тебе бесило меня, все. То, как ты уверен в себе, как легко обращаешься с жизнью – будто с игрой, созданной эксклюзивно для тебя. То, что тебе, а не мне, досталась вся эта спокойная, размеренная жизнь в старинном замке, величавый аристократический уклад, манеры и достоинство, все это право и возможность быть человеком голубой крови, быть элитой… То, для чего я росла, понимаешь? То, к чему стремилась. У тебя это было. У меня – нет.
– Я понимаю. Я нередко удивлялся, что ты не сломала мне нос.
– Хм, но я, помнится, пыталась. Поначалу.
– О нет, ты путаешь. Нос? Ни разу. Ты хотела проткнуть меня ножом – это было. Ты уничтожала меня при помощи острых слов – тоже да. Помнится, разок столкнула с гаррара. И даже успешно разбила мне сердце…
Я вскинула брови. Тилвас наклонил голову, вглядываясь в меня, ожидая реакции.
– …Если ты про Мокки… – начала я, понятия не имея, что скажу дальше.
– Небеса, конечно же, я не про Мокки, – он сощурился с довольным видом, явно предугадав, что я скажу именно это, что я попадусь в ловушку. – Я говорю про то, что как-то раз ты обмолвилась о шубе из лисьего меха у тебя в шкафу… Вот это было больно.
– А! – рассмеялась я.
– Ага, – вскинул брови он.
Мы помолчали. Я скорчила виноватую рожу. Тилвас пофыркал. Я пообещала похоронить шубу, как живую. Тилвас сначала опешил, потом оценил.
Потом мы еще помолчали, пытаясь изгнать этот сюрреалистичный мрак из нашего диалога. Далеко-далеко над морем разнесся тихий ликующий возглас рыбаков. Они явно поймали что-то большое. Ох, надеюсь, не кого-нибудь из протеже эндольфа, а то еще настроят морских рёххов против всего человеческого рода…
– Джерри, – серьезно сказал Тилвас, когда далекий смех затих, вновь сменившись спокойным гулом ночного моря. – Можно я тебя поцелую – так, как будто мы с тобой из какой-то другой, из какой-то очень нежной сказки? На удачу.
Глаза у него были грустные – еще бы, futurum est formidulosus[8], – и мое сердце сжалось.
– На удачу, – сказала я.
И тогда Талвани наклонился и легко поцеловал меня в уголок рта. В щеку. В острую скулу. Бесшумно – в ухо. Он совершил тот же ни к чему не обязывающий путь обратно, чтобы у меня было время понять, хочу ли я продолжения, и плевать, что за скалой спят наши спутники, один из которых окружен своими и чужими влюбленностями, как охранным заклинанием. На сей раз, когда наши губы соприкоснулись, я подалась Тилвасу навстречу.
Этот поцелуй был… будто история, которую мы писали вместе. Паузы, рифмы, полутона ощущений, быстрые, лихорадочные строки – и долгие терпкие многоточия, когда два взгляда замирают в
