что Роман
Михайлович Мерцалов вызывается в качестве ответчика. «Ответчика» – стало быть, отвечать,
стало быть, виноват. Что ж, пора и ответить. О точности нового адреса на повестке позаботилась,
конечно же, Ирэн. А вот почерк на бумажке чужой, так что теперь в действие входит уже некая
посторонняя сила, от которой, как вдруг отчего-то представляется, нельзя спрятаться. И что же
сказать на суде? Покаяться во всём? Признать свою вину, но отказаться от возвращения? Кто это
поймёт? И кому нужно его раскаяние?
– Ты можешь туда не являться, – подсказывает Виктор Кривошеев, уже проходивший этот
жизненный этап, – просто напиши вот здесь в уголке, что на развод согласен, распишись и отправь
эту повестку обратно.
Что ж, совет просто спасительный!
В день суда, когда Роман находится на работе, растрёпанная, заплаканная Голубика приходит
на их квартиру с Юркой на руках. Нина собирается на занятия. Ирэн, столкнувшись с ней у порога,
сомнамбулически протягивает ребёнка. Смугляна с ужасом убегает в свою комнату от неё и от
ребёнка. Тут из кухни выходит Текуса Егоровна, и ребёнок оказывается вложенным прямо в её
руки!
– Ты что это делаешь?! Хулиганка! – возмущённо кричит хозяйка. – Сейчас же забери! Стой,
кому говорят!
– Если он согласен на развод, – обернувшись, отвечает Голубика, – если не хочет вернуться в
семью, то пусть сам его и вытягивает.
– Кукушка! – кричит остолбеневшая хозяйка гнезда.
– Значит, ему можно бросать детей, а мне нет? – озлобленно, со слезами кричит Ирэн уже из
сеней в открытую дверь.
Текусу Егоровну трясёт ознобом. Над ней разверзается бездна небесная, защитная скорлупа её
жизни трескается и осыпается, как нечто надуманное, бутафорское. Когда-то не решившись рожать
детей, она, оберегая потом себя, ни разу не дотрагивалась ни до одного малыша. Это отстранение
всегда давалось просто: если ни у кого не просить ребёнка на руки, то сам тебе никто его не даст.
Дети были для Текусы Егоровны отдельной, отнесённой далеко в сторону категорией, как
неосуществившаяся по своей же глупости мечта, как нечто такое, чего не было, но что уже далеко
в прошлом. Дети существовали для неё лишь где-то в чужих домах, на экране телевизора, в
нарядных колясочках на улице… Всю жизнь она не приближалась к ним ближе трёх метров. А тут!
А тут что-то высшее, что-то выпавшее вдруг откуда-то из обыденной жизни в облике этой молодой
красивой женщины, вкладывает ей ребёнка в руки, как в само сердце! И старуху едва не
парализует. Ребёночек же спокойно спит. Текуса Егоровна оторопело внутренне развеяно смотрит
на него из потрясающе-небывалой близи, чувствуя, что нереализованная, уже умиротворённая
возрастом нежность ласковыми почти физическими пламенными языками рвёт её изнутри. Из
душевных неизрасходованных недр старухи вдруг медленно и мощно накатывает лава массивного
тёплого умиления, какая бывает разве что у задушевных, задумчивых пьяниц. Вообще-то, она в
этот момент могла бы завопить: «Да что ж вы, изверги, делаете со мной?! Зачем жизнь мою
рушите?! Я так аккуратно налаживала её, я так тщательно не впускала в неё всё лишнее, в том
135
числе и память о двух моих младенцах, которым в молодости я не позволила прийти в этот мир».
Она бы, наверное, могла упасть на колени и начать молиться Богу, прося прощение за тех
несбывшихся человечков, хотя никогда не верила в Бога, но в этот момент ради такого сильного
пронзительного покаяния к ней могла бы прийти и вера. И хоть на самом-то деле Текуса Егоровна
стоит, не в силах двинуться с места, однако, очевидно, что именно это-то покаяние быстро,
комкано, сжато и совершается в её вовсе не каменной душе…
На стене тикают часы. Текуса Егоровна продолжает остолбенело торчать в коридоре, забыв, что
в своём доме она вправе идти куда угодно. Из своей комнаты, крадучись, выходит Галя,
вернувшаяся сегодня рано с работы, рассматривает ребёнка и не решается взять. Осторожно, как
из убежища, выглядывает и Смугляна. Тайно от хозяйки и Гали изучает эту живую спящую куклу. У
неё и самой сейчас прямо-таки бешеное желание ребёнка. Глядя на это существо, она путается в
чувствах: здесь и умиление, и специально возбуждаемое в себе отталкивание, потому что её дитя
будет другим. Их с Романом ребёнок возьмёт от них всё самое красивое. Он будет, конечно,
смугловат, с чуть раскосым разрезом глаз и, хорошо бы, с чёрными глазками-вишенками. Но когда
он ещё будет? И будет ли вообще?
Через десять минут ребёнок, как кажется женщинам, взрывается, то есть, просто просыпается и
плачет. Нина снова убегает к себе. Очнувшаяся Текуса Егоровна укладывает его на кровать,
разворачивает одеяло. А он мокрый… Да разве ж можно так!? Что же это он такое делает-то, а?
Или ему можно? Конечно! Ведь маленьким людям это позволяется.
– Нинка! – с испугом и умилением кричит хозяйка Смугляне, хотя никогда не называла её
«Нинкой». – Тащи простыню, ему пелёнку надо.
И тут же спохватывается: да какие у них там простыни и пелёнки!? Выдёргивает из шкафа свою
скрипучую накрахмаленную простыню и уже вовсе не от скопидомства, а лишь от одного
фонтанирующего умиления, которое растворяет и уменьшает весь мир, рвёт её на тряпички
размером чуть больше носового платка. Поэтому пеленание никак не удаётся. Нина с Галей
приходят на подмогу, и сообща они не столько пеленают ребёнка, сколько связывают его. Ребёнок,
видя вокруг себя чужие лица, орёт, не переставая, так что Текусе Егоровне кажется, будто вокруг
её головы гудит весь земной шар. Хозяйка понимает, что лучше бы ей как-то успокоиться, не
суетиться, не бегать, но не бегать просто не получается. Что обычно делают с ребёнком, если он
кричит? Хозяйке приходится снова взять его на руки, ребёнок замолкает и начинает тыкаться,
отыскивая грудь. Текусу Егоровну бросает в непонятный, гудящий жар – земной шар уже
нахлобучен на её голову и она не знает, как от него освободиться. Ей кажется, что этими
уверенными, настойчивыми тычками к ней пытаются пробиться сразу все дети, которые могли бы у
неё родиться, вместе с другим вариантом жизни, по которому она когда-то почему-то не пошла.
Понятно тут хотя бы то, что ребёнок хочет есть. Нечаянные мамки кипятят ему молоко,
пытаются напоить из кружки – ребёнок захлёбывается. Переливают молоко в бутылку из-под пива.
Ребёнок, имени которого не знает даже Смугляна, снова захлёбывается так, что молоко идёт через
нос, и с кашлем, истошно орёт. В обычной жизни у Текусы Егоровны вместо нервов – мышцы, но
теперь они рвутся, как гнилые нитки. Она почему-то тоже вместе с ребёнком начинает кашлять,
