class="p">райцентре. Главное сейчас – начать движение, а уж билет-то на самолёт он выбьет, просто не
имеет права не выбить. На главпочтамт, работающий и ночью, он тут же посылает безропотную
теперь Смугляну, просит у Текусы Егоровны любые тряпки, которые могут служить пелёнками.
Нина с квитанцией от телеграммы возвращается быстро: Роман даже сборов закончить не
успевает.
Ещё раз перепеленав разомлевшего спящего ребёнка и прихватив сумку с тряпками и бутылкой
каши, они, поймав такси, едут в аэропорт. Расписания не знают, надеясь на удачу. Больше всего
хочется поскорее и подальше оторваться от Ирэн, которая, одумавшись, может объявиться здесь в
любую минуту.
В аэропорту выясняется, что самолеты – это не поезда и никаких вечерних, а тем более ночных
137
рейсов не существует. Единственный рейс утром. А люди у кассы уже стоят. Роман занимает
очередь и следит за ней всю ночь. Их «табор» разбит на неудобных скамейках в общем зале. В
дверь с надписью «комната матери и ребёнка» Роман войти не решается. В эту комнату он
обращается лишь однажды, чтобы сварить ещё одну порцию манки. Женщина, работающая там,
интересуется, почему он не устроит жену с ребёнком к ним, и Роман отмахивается: мол, они и в
зале обосновались неплохо. Смугляну ему хочется отправить домой: кашу заварил он – ему и
расхлёбывать. Однако куда ей сейчас ехать? А если Ирэн уже на квартире? И что там начнётся?
Игра в партизан и гестапо?
Так называемые пелёнки – это куски хорошо простиранных старухиных простыней, ночных
рубашек, а то и громаднейших трусов. Соседи-пассажиры с изумлением смотрят на эту молодую,
внешне приличную пару с их необычными «детскими принадлежностями», с большой бутылкой, на
которой красуется этикетка жигулёвского пива, так любимого Виктором Кривошеевым. Появись
сейчас здесь Голубика, и наблюдатели насладились бы буйной развязкой этой странной картины.
Роман и Нина просто обмирают при виде любой мелькнувшей белой шубы. Хорошо ещё, что шуб
таких немного. Теперь Роман уже не удивляется поступку бывшей жены. Вот она, её
непредсказуемость, восхитившая в начале жизни с ней. В спокойной, размеренной обыденности
это её качество было, вроде бы, незаметно, а теперь всплеснуло…
Удивительно, впрочем, то, что лёгкая тень симпатии к Голубике пробивается даже сейчас, даже
сквозь нарастающую к ней неприязнь. Эта тень похожа на приглушённый вздох далёкого чувства,
на хвойный аромат их квартиры, на волнение от её синих глаз, от чуть прикартавленного говорка.
Да, на такие сумасбродные поступки способна лишь Ирэн. Уж, казалось бы, какую надёжную
психологическую цитадель выстроили они в своём новом убежище, а Голубика шутя проламывает
всё. И письма, и внезапный суд с разводом, и финт с ребёнком – всё это та же отчаянная борьба за
него, за вспыхнувшую вдруг любовь. И самое мучительное здесь то, что он прекрасно её понимает
и даже противостоя ей – ей же и сочувствует.
…В райцентре Роман оказывается к обеду следующего дня. Всю дорогу он пытается продумать
объяснение с родителями, но в аэропорту его не встречают. Наверное, телеграмма не успела
дойти. Значит, придётся добираться до Пылёвки самому. Кое-как справляясь с ребёнком, он едет
на автобусе до той, всё такой же полутёмной автостанции с рядами кресел из какого-то кинотеатра
вдоль стен. Вот с этой-то автостанции он когда-то в детстве мог бы уже не уехать никуда. Не
тормозни вовремя тот молодой водитель, и не было бы у него потом никаких дальнейших дорог, и
сейчас в этом зале было бы двумя пассажирами меньше: никто не вёз бы родителям своего сына.
Помнится, ой, как помнится Роману та его первая поездка в цивилизованный мир. Где только ни
побывал он за эти годы, сколько дорог ни повидал, но первое впечатление не забыть никогда. Да и
как можно не помнить ту неожиданную и странную отцовскую слезу? Теперь-то Роман понимает,
конечно, всё. Ведь теперь-то он и сам уже отец. Хоть и не совсем путный.
С Юркой он устраивается в одном из кресел, кое-как приспособившись к высоким, мешающим
подлокотникам. Перед глазами из-за бессонной и напряжённой ночи пелена. Он не то чтобы
дремлет, а попросту глубоко спит, нависнув над ребёнком. Но кто-то трясёт его за плечо.
– Проспишь внука-то, – с улыбкой говорит отец, глядя не столько на него, сколько на Юрку,
которого ещё ни разу не видел. – Давно тут сидишь? Поехали, или чо? А невестка наша где?
Вышла куда, или чо? – спрашивает он, оглянувшись на хлопнувшую дверь. – Ну, да ничо,
подождём маленько…
Роман трясёт головой, освобождаясь от остатков липкого сна. Михаил опускается в соседнее
кресло, пытается заглянуть в личико внука. Роман смотрит на отца с недоумением.
– А вы что, письмо от неё не получили?
– Так это всё правда чо ли? – с недоверием спрашивает отец. – А мы уж подумали, вы
помирились да вместе в гости едите.
Роману приходится тут же кратко досказать остальное. Михаил слушает, покрякивая, горько
качая головой. Ругаться – беостолку. То, как обойтись с ребёнком, они, конечно, сообразят, но
понятно же, что мать потом всё равно его заберёт. Или не заберёт? А ведь эта ситуация чем-то
похожа на ту, что была и с самим Ромкой. Хотя они-то, может быть, ещё и угомонятся.
Отец, оказывается, приехал вместе с Матвеем, ожидающим в машине. Подавая в салон
спящего ребёнка, Роман приветствует соседа кивком.
– А ты что же, не едешь? – с недоумением спрашивает тот, видя, что Роман стоит, держась за
дверцу «Жигулей».
– Мне на работу надо, дядя Матвей, – говорит Роман, – и так уехал, никого не предупредив.
– Ему сейчас лучше не ездить, – по-своему поясняет Огарыш, – а то мать-то его, дурака, там
просто захлестнёт, да и всё.
Да уж, что правда – то правда: хорошо, что мать его не встречает. Наверное, она сейчас там
дома места не находит, всё жарит да парит, ждёт гостей. С ней-то вот так просто, как с отцом, не
объяснишься.
Мягко, чтобы не разбудить Юрку, Роман защёлкивает дверцу, устало и виновато, как побитая
138
собака, улыбается отцу и Матвею, машет рукой. Матери отец и сам всё разъяснит, найдя при этом
такое объяснение ситуации, которое не знает пока и Роман. Отец у него умный мужик.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Новый год – семейный праздник
Утром 31 декабря Роман просыпается с лёгкой, чистой головой и, судя по густой синеве зимних
окон, в обычное раннее время. Пробуждается чётко, без всякого проламывания в явь: открыл
глаза, и уже в бодрой реальности. Последнее, что видел он, засыпая вечером, – это большой
зеркальный шар
