умирала, и я заметил, что она видела что-то страшное. Ибо она потребовала святой воды, хотя до того долго не могла говорить. Тотчас же после этого глаза ее закрылись. Я видел также, как смерть нанесла ей два сильных удара в сердце и как она закрыла рот и глаза и отошла в мучениях. Я молился за нее. Я испытывал тогда такую боль, что не могу этого высказать»[797].
Альбрехт Дюрер. Портрет матери. 1514
Последние десять лет жизни Барбара провела в доме сына. В гравюре «Святой Иероним» светелка отшельника – это рабочая комната Дюрера в том самом доме, где она умирала, когда он трудился над гравюрой. Вероятно, «Святой Иероним» появился незадолго до смерти Барбары, а «Меланхолия I» – вскоре после ее кончины.
Бог дал мне, меланхолику, природу, Подобную земле, – холодную, сухую. Присущи мне землистый цвет волос, Уродливость и скупость, жадность, злоба, Фальшь, малодушье, хитрость, робость, Презрение к вопросам чести И женщинам. Повинны в этом всем Сатурн и осень[798].
Эти стихи помнились Альбрехту с детских лет по картинке, на которой были изображены сангвиник, холерик, флегматик и, как всегда последним, меланхолик. Он стоял у конторки, на которой были разложены кучками монеты, правой рукой уныло подпирая голову (этим жестом художники наделяли меланхоликов еще с античных времен, видя в сжатой кисти руки признак скупости), левой придерживая висящую у пояса кошелку. Иногда меланхоликов представляли ленивой супружеской парой: жена дремлет у прялки, муж уткнулся лицом в сложенные на столе руки или клюет носом над книгой.
У «Меланхолии» Дюрера есть кое-что общее с ними: оцепенение, опертая на руку голова, нераскрытая книга на коленях, кошелка у пояса[799]. Но в остальном она не имеет ничего общего с этими аллегориями.
Нас привели на террасу, находящуюся на головокружительной высоте. Внизу, озаренные призрачным светом, спят горы, море, города, спят корабли и рощи. Глубокая ночь (в этом убеждает сияние небесного тела на темном небе). Но взгляд крылатой женщины, светящийся на затененном лице, выдает напряженную работу ума[800]. В руке у нее циркуль. В центре, на покрытом накидкой жернове, пристроился путто. Со свойственной детям серьезностью он что-то выцарапывает острием на дощечке. О лени здесь не может быть и речи!
Как странно все вокруг! Почему надпись «Melencolia I» принадлежит мерзкой летучей твари, а не благородной фигуре, олицетворяющей меланхолию? Куда и откуда ведет лестница? К чему на голой каменной стене эти роскошные часы? Кому нужна «Юпитерова таблица», в которой числа по любой горизонтали, вертикали и диагонали дают в сумме тридцать четыре? Для чего висит над ней колокол? К чему на площадке, открытой ветрам, эти весы, чашечки которых выйдут из равновесия при малейшем колебании воздуха? Что за странный каменный многогранник лежит на краю террасы и что значит шар? Для чего поднят сюда жернов? Почему страж-пес (атрибут зависти, обычный спутник меланхолии) дремлет, когда его хозяйка бодрствует? Почему разбросаны как попало строительные и столярные инструменты – выглядывающий справа из-под платья наконечник кузнечных мехов, гвозди, линейка, пила, рубанок, кусачки, шаблон, чернильница с пеналом, молоток, тигель с пинцетом для горящих углей? И наконец, какое отношение все это имеет к меланхолии? Ведь ничего подобного нет в прежних аллегориях этого темперамента.
В течение вот уже более ста лет появляются одна за другой блистающие эрудицией и несовместимые друг с другом интерпретации этого произведения[801]. Между учеными нет согласия даже в вопросе о том, как называть то, что, собственно, мы видим на этой гравюре. Кто эта сидящая фигура – женщина, мужчина, ангел, гений? Что здесь строится – терраса, башня, жилище? Кто этот крылатый малыш – невинное дитя, ангел, злой демон, помощник Меланхолии? Является ли монстр, на крыльях которого написано «Melencolia I», помесью летучей мыши со змеей или же сатурническим драконом? И что такое знак «I» в этой надписи – цифра один? порядковое числительное «первый»? буква «I» в значении повелительного наклонения латинского глагола «ire» («идти», то есть предупреждение: «Внимание: меланхолия! Бегом отсюда!»)? Является ли арка на небе радугой, полярным сиянием, кольцом Сатурна? Какое небесное тело сияет под этой аркой – комета или планета? Откуда освещен передний план – сверху или снизу? Что такое эта граненая глыба – строительный элемент, модель ромбоэдра, схема строения кристалла? Что вырисовывается на его шершавой грани: очертания черепа, автопортрет Дюрера, обезьянья морда – или это бессмысленная игра света и тени? На каждый вопрос можно найти в исследованиях все варианты ответов, и каждый из них вдохновляет авторов на далекоидущие гипотезы.
Дюрер не оставил указаний на то, ради чего он соединил все это в своей гравюре. Где же искать ее смысл? В философии, религии, науке, политических идеях того времени? Или во всех этих сферах разом? Неудивительно, что «Меланхолия» Дюрера превратилась, по выражению Генриха Вёльфлина, в «игровую площадку интерпретаций»[802], а по словам нашего современника – в генератор несостоятельных толкований, которые как раз и демонстрируют синдром меланхолии, охватывающий ученых, стоит им заняться этой гравюрой. Вновь и вновь сталкиваются два противоположных взгляда: одни видят в меланхолии низкое, недостойное, бесплодное, изменчивое, смутное, ложное состояние души и духа; другие – залог гениальности и грандиозности творческих свершений человека[803].
В этой гравюре так много разных предметов, что можно и не заметить, сколь многого в ней нет. А ведь нет здесь ни человека, ни Бога; природа – лишь на дальнем плане; что-либо автопортретное отсутствует; нет даже меланхолика как такового – ни спящего, ни охваченного «божественным безумием»; мы не видим здесь ни одной мифологической фигуры – ни Сатурна, ни Юпитера, ни Меркурия; нет ни апокалипсических образов, ни образов блаженства золотого века. Но все это просвечивает сквозь образы, смысл которых не проясняется, а проблематизируется. Мысль движется в потоке значений, то схватывая какой-то смысл, то упуская его из виду. Поток бесконечен… Может
