гибели Императора Александра II Анзоров был в числе конвойных, сопровождавших Государя, и ехал впереди коляски. Первая брошенная бомба разорвалась рядом с ним, и он уцелел буквально чудом. После расформирования конвоя Тембет вернулся к себе на родину и жил на покое в своем селении, морально управляя своими бывшими «подданными». Трудно сказать, какое было у него образование, но по своим манерам и привычкам он являл собою причудливую смесь петербургского светского человека восьмидесятых годов и старого кавказского князя-феодала, строго державшегося обычаев старины. По-русски он говорил правильно, но с сильным кавказским акцентом, и внешностью обладал чрезвычайно представительной: среднего роста, широкоплечий и, несмотря на свои годы, тонкий в талии. Густые, слегка подстриженные, по кабардинскому обычаю, усы его были жгуче черны. Черты лица, крупные и правильные, указывали на былую красоту, а горделивая осанка вызывала одно только определение: «Удалец!»
Был он большим поклонником и ценителем женской красоты, но с рыцарской утонченностью, которая была так характерна для благовоспитанных людей конца прошлого века, и очень заботился о своей наружности. Я пользовался его расположением и доверием, и мне случайно пришлось стать посвященным в его тайну. Однажды на отдыхе полка я получил от него таинственное приглашение зайти к нему для разговора с глазу на глаз. Так как Тембета вот уже несколько дней не было видно нигде, я подумал, что старик болен, и сейчас же отправился к нему. Встречен я был, как всегда, радушно и даже радостно и после неизбежного угощения он приступил к объяснению: «Дорогой мой, командир полка сказал мне, что вы имеете командировку в Киев; пожалуйста, купите мне там краску для волос «нуар жоли флер». Запишите, пожалуйста, – «нуар жоли флер». Только очень прошу вас, чтобы это осталось между нами… Пожалуйста, никому ни слова, очень прошу. Понимаете, ужасное положение: краска вышла, и я никуда показаться не смею!» Посмотрел я на него, и действительно, оказалось, что усы у него стали какие-то серо-зеленые. Краску я ему привез и тайну сохранил.
Когда я прибыл в полк, Тембет находился в отпуску, особенно продолжительном, данном ему как исключение из общих правил. Возвращаясь в полк, он в Ростове узнал, что бывший командир Кабардинского полка граф Воронцов-Дашков[580] с женой находится сейчас в Ростове, и счел своим долгом к нему явиться. О встрече этой он потом рассказывал нам так, что самому графу уделено было очень мало внимания, центром являлась графиня: «Какая очаровательная женщина!.. Я всегда, когда с ней здороваюсь, говорю: «Позвольте мне по-стариковски в ладошку поцеловать!..» Она смеется… Я всегда ей ладошку целую!..» Кто-то из молодежи задал ему не без ехидства вопрос: «А что же граф, не ревнует?» Старик самодовольно улыбнулся и закрутил свой жгуче-черный ус; он все еще был убежден в своей неотразимости.
Я присутствовал однажды, когда Тембет по возвращении из отпуска являлся новому командиру полка, полковнику Старосельскому[581]. Это было очень оригинальное зрелище: он вошел, отдал честь и, не произнося ни слова, торжественно отворил дверь. Один за другим в комнату вошли три всадника. В руках у каждого было по подносу, взятому у хозяйки дома и покрытому чистым полотенцем. На первом лежала кабардинская плеть, на втором – круг кабардинского копченого сыра и на третьем – бутылка осетинской араки (лучшую араку делают в Осетии). Когда всадники гуськом подошли к поднявшемуся из-за стола командиру полка, Тембет, картинно отставив ногу и заложив правую руку за кинжал, важно произнес: «Ваше Сиятельство!.. Работа моих крепостных!» Другой рукой он при этом сделал круглый жест по направлению к подносам. Строгий и требовательный по службе Старосельский со свойственным ему тактом любезно восхитился дарами, поздоровался с Тембетом и, усадив его, стал расспрашивать о новостях на Кавказе и в Кабарде. По глубокому убеждению Тембета, представление его новому командиру произошло по всем правилам хорошего тона.
Тембет числился вторым офицером в одном из взводов первой сотни. В строевых занятиях он не участвовал, да и вряд ли мог бы принимать в них участие, но на походе следовал на положенном месте. За ним ехали трое его вестовых: один – для услуг, другой вез коврик для совершения намаза, ибо Тембет был правоверным мусульманином и неукоснительно совершал все моления, и третий – завернутую в кусок сукна скрипку, имевшую вид полена, изделие самого Тембета. Иногда на привалах он по просьбе офицеров играл на этой скрипке кабардинские мелодии. Некоторые из них он сопровождал пританцовыванием. Все это производилось с таким достоинством, что никому и в голову не могло прийти улыбнуться.
Со всадниками его отношения были чисто патриархальными, далекими от всяких уставов, и они его любили и уважали. С офицерами он был ровен и общителен и пользовался всеобщим расположением. Даже при больших переходах, которые, несомненно, были ему тяжелы по его годам, он никогда не позволял себе отправиться в обоз или отстать от полка, что было бы ему, конечно, разрешено. Был он всегда в хорошем настроении, вежлив и любезен. Видеть его в боевой обстановке мне не приходилось, но по рассказам знаю, что в самых трудных условиях Тембет выполнял свой долг без всяких колебаний. Последний раз я его видел при роспуске полка, когда уже всюду ощущался нажим большевиков: вид у него был растерянный и несчастный. Дальнейшая его судьба мне неизвестна.
В дни революции выказал однажды свою благородную и прямую натуру упомянутый мною выше поручик Мушни Дадиани[582]. Случилось это в офицерском собрании в присутствии командира полка и большого числа офицеров. Князь позволил себе заговорить на политическую тему и неуважительно задел имя Государя. Время было смутное, у власти стояли эсеры, и, хотя все присутствовавшие были монархистами, никто из них, привыкнув уже к ежедневным выкрикам и грязным статьям по адресу монархии и Государя, не счел себя вправе его остановить. Видя, что командир полка и старшие офицеры лишь смущенно переглядываются и молчат, я взял инициативу на себя и твердо заявил Мушни, что, говоря так, он оскорбляет мои убеждения и что ему стыдно так отзываться о Государе, от которого он получил офицерский чин. Мушни опешил, несколько мгновений молча смотрел на меня, потом встал из-за стола, подошел ко мне и, протянув руку, сказал, что берет свои слова обратно и просит извинить его. Надо отметить, что он был старше меня чином и годами и по всей дивизии пользовался заслуженной репутацией храбреца, а я был корнет, всего лишь год пробывший в полку. На такой поступок мог решиться только лишь прямой и честный Мушни.
