Несмотря на свои политические взгляды, он был рыцарски благородный человек и таковым и остался в моей памяти. Его геройская смерть это подтвердила.
Прибыв на Кавказ в октябре 1917 года и расположившись в Нальчике, полк не получал ни жалованья, ни довольствия и стал постепенно умирать, и вскоре по этим причинам пришлось распустить по домам почти всех всадников. Остались лишь те, кто имел личные средства, да офицеры. В конце октября пришла в Нальчик с Кавказского фронта батарея и расположилась на квартирах. Сначала все было спокойно в ней, но пропаганда работала и умело разжигала страсти. Однажды ночью к командиру полка, полковнику Абелову, прибежал артиллерийский офицер и сообщил, что батарея арестовала всех своих офицеров и утром собирается их «судить». На рассвете наш полк окружил расположение батареи, но дело обошлось без крови: офицеры были освобождены, зачинщики бунта перепороты, а в 10 часов утра все солдаты-артиллеристы были посажены на поезд и оправлены на станцию Котляревская с предупреждением не возвращаться обратно. Вторым событием в жизни полка в Нальчике, которое окончательно укрепило за ним репутацию «контрреволюционности», было разоружение красноармейской роты, сформированной большевиками из жителей самого Нальчика в январе 1918 года. Окруженная нами в здании школы, где она собралась, рота без боя, после недолгих переговоров, капитулировала и выдала пулеметы и патроны, которых у нас почти не было, и большое количество гранат. Все чины ее были отпущены с миром, хотя в этом деле и погиб один из наших всадников.
В январе или феврале 1918 года полковник Абелов сдал командование полком переведенному к нам подполковнику Мудару Анзорову[583] и, живя в Нальчике, числился в отпуску. После крушения Добровольческой армии он, по слухам, был захвачен большевиками и расстрелян. Это был достойнейший представитель доблестного русского офицерства.
Новый наш командир Анзоров был потомком древнего кабардинского рода, самого могущественного и влиятельного во всей Кабарде. Окончив Николаевское кавалерийское училище перед самой Японской войной, он вышел в Северский драгунский полк. Перед производством в офицеры Мудар положил в Коран, с которым никогда не расставался, Георгиевскую ленточку и поклялся: «Валлаги Азим – Георгий или смерть!» К клятве на святой книге кабардинцы относились очень строго и всегда ее выполняли. С началом Русско-японской войны Мудар Анзоров одним из первых перевелся в сформированную из горцев туземную бригаду князя Орбелиани, куда шли только добровольцы, и сейчас же попал на фронт. За лихую конную атаку он заработал орден Святого Георгия и таким образом сдержал свою клятву.
Полк он принял в самом плачевном состоянии: всадников оставалось всего несколько десятков, патронов не было совсем. Кругом Кабарды уже повсюду установилась советская власть, и кольцо ее уже стягивалось вокруг Нальчика. Несмотря на все это, Анзоров все еще грезил восстановлением российской армии и с нетерпением ожидал подхода Добровольческой армии, по смутным слухам оперировавшей тогда в районе Ставрополя Кавказского. Характера он был прямого, общительного, румяное, всегда приветливое лицо его всех сразу к нему располагало. Главным его недостатком была чрезмерная, если можно так выразиться, храбрость. Его военным правилом было: «Мужчина, по-кабардински, – это одновременно значило – воин, и воин должен всегда атаковать в лоб. Обходы, охваты – для трусов!» Сам он при этом всегда бывал впереди. Когда положение полка стало безнадежным и стало известно о приближении к станции Котляревская двух эшелонов матросов, Анзоров предложил всем чинам полка распылиться по Кабарде и ожидать приближения Добровольческой армии. Сам он отправился в свое родное селение Хату-Анзорово, где его знали и очень любили.
Мне лично незадолго перед этим пришлось побывать в Кисловодске, уже занятом большевиками, и там при посредстве поручика Ю.М. Бутлерова[584] и мичмана Н.Н. Алексеева[585] войти в связь с представителем Добровольческой армии Свиты Его Величества генерал-майором Левшиным[586]. В следующую мою поездку туда в конце февраля 1918 года мы решили ехать вместе с поручиком Николайчиком. Предприятие это было довольно рискованное, главную опасность представлял переход около 120 верст по степи и по горам, где было легко наткнуться на разъезд большевиков или на разбойничью шайку, что в обоих случаях не могло окончиться благополучно. В самом Кисловодске мы были в сравнительной безопасности, так как местный совет заигрывал с кабардинцами и старался завязать с ними дружеско-соседские отношения. Нам это было известно, и, пробыв в Кисловодске два дня, мы постоянно ходили в офицерской форме с погонами Кабардинского полка. Солдатня на нас хотя и косилась, но не трогала. На обратном пути мы едва не были захвачены разбойничьей шайкой, грабившей русское население по дороге, и нас спасла только наступившая темнота, которая дала нам возможность обмануть погоню и укрыться в кабардинском селении у знакомого князя Коншеко Тамбиева.
Поручик Николайчик, я и еще два офицера нашего полка с двумя всадниками-балкарцами выехали ночью из Нальчика в горы. Около трех недель нам пришлось странствовать в лесах и горах, находя приют у родных и знакомых наших спутников-балкарцев. В Нальчике ходили слухи, что где-то в Осетии началось восстание против большевиков, и мы стремились попасть туда, чтобы принять участие в борьбе. Слухи, однако, не оправдались, и мы переходили из одного селения в другое, тщетно расспрашивая о несуществующем восстании.
Между тем в Нальчике установилась советская власть, и первыми ее шагами были старания переловить разъехавшихся по области офицеров. Для этого по всем селениям были разосланы приказы арестовывать офицеров Кабардинского полка, которых, для удобства, обвинили в похищении казенных лошадей. Старшины селений, однако, прекрасно понимали эту ложь и заботливо нас оберегали, сообщая о всех распоряжениях большевиков и переправляя нас дальше и дальше, благодаря чему нам не удавалось нигде отдохнуть больше одних суток. В конце концов мы попали на Терек, в станицу Черноярскую, и тут в первый раз почувствовали себя уверенно и спокойно. Очага восстания мы, правда, не отыскали, зато нашли активную подготовку к восстанию. Мы были приняты в станице как родные в семействе нашего однополчанина, штабс-ротмистра Мистулова[587], и были им посвящены в политическую обстановку на Тереке. Все станицы были красными снаружи, но белыми внутри. В доме Мистулова мы провели двое суток, и это несмотря на то, что селение было вынуждено официально признать новую власть. Но так как Мистулов пользовался всеобщим уважением и почетом, то большевики, зная это и также его решительность и непреклонный нрав, трогать его не смели. Когда через два дня нам пришлось покинуть его гостеприимный кров, мы унесли воспоминание о нашем милом и радушном хозяине не как о нашем командире, а как о
