против монархического возвышения Сына. Оглядываясь на момент мятежа, он заявляет, что ему «повиновенье ненавистно»: «Неужто мы склоним головы и выберем преклонить колена?» – спрашивает он у сотоварищей-ангелов:Кто сможет рассудком или правомОбосновать монархию – право одного господствоватьНад прочими, равными ему – пусть не в силе, не в блеске,Но в свободе равными?[1346]
Как и раввины, Мильтон не считает зло какой-то чуждой всемогущей силой; скорее, оно неразрывно связано с творческим началом и изобретательностью, неотъемлемыми от природы человека и от человеческих достижений. Как он объяснял в «Ареопагитике»:
Добро и зло, известные нам в области этого мира, растут вместе, почти неотделимые друг от друга, и познание добра столь тесно переплетено с познанием зла, и во многих сложных случаях их так трудно различить… Из-под кожицы одного надкушенного яблока выпрыгнуло в мир знание добра и зла, неразлучных, словно близнецы; и, может быть, в том и состоял удел Адама, чтобы пасть от познания добра и зла, иначе говоря, от познания добра через зло[1347].
Проецируя зло на чудовищную фигуру Сатаны, христиане начала Нового времени отказывались признавать зло не только врожденной, но и неотъемлемой частью своей человечности. Но мильтоновский Сатана приглашал их признать, что зло – отличительно человеческая характеристика, и принять более сбалансированную и реалистичную раввинистическую перспективу.
Сатана подслушивает, как Адам объясняет Еве, что они должны повиноваться приказу Бога и не есть плод с древа познания, поскольку это один-единственный «нетрудный запрет», который наложил на них Бог. Неудивительно, что Сатана, пламенный республиканец, видит в этом еще один знак Божьего произвола и несправедливости. Но для Адама это «знак нашего повиновения»[1348] – символическое напоминание о том, что они, как и другие создания, не автономны, «не сами зародились и взросли»[1349], но обязаны своим существованием и положением Богу, так что их власть над природным миром не может служить мандатом для деспотии и эксплуатации[1350]. Когда Ева поддается аргументам Сатаны и надкусывает яблоко, Мильтон объясняет, что с этого начинается трагическая история растления и уничтожения Природы человеком:
Земля ощутила рану, и Природа со своего престолаТяжко вздохнув, испустила горестный стон,Ибо все было потеряно[1351].
Однако, добавляет Мильтон, потеряно было не все. Когда Адам и Ева покидают Эдем, архангел Михаил обещает им: «Вы… будете обладать куда более счастливым раем – раем внутри себя»[1352] – и этого преображения им предстоит достичь, практически переосмыслив и реформировав свои отношения друг с другом и с другими творениями.
В последних двух книгах эпоса Мильтона Михаил раскрывает Адаму будущую историю человечества. Начинает он с того, что показывает ему шесть библейских сцен, от убийства Каином его брата Авеля до Ноева потопа. Поначалу Адам в ужасе смотрит на то, какие страдания навлечет его ошибка на его злосчастных потомков; однако постепенно, благодаря подсказкам и наставлениям Михаила, понимает, что в каждом случае то, что казалось катастрофой, в конечном счете ведет к возрождению, преображению и обновлению жизни. Любопытно: в последнем разделе своего эпоса Мильтон не подчеркивает тот факт, что важнейшую роль в этом искупительном процессе играют страдание и смерть Сына (которые уже обсуждались на небесах)[1353]. Просветление Адама исходит из реакции сострадания несчастьям собратьев-людей[1354], и именно это дает ему надежду[1355]. Чувствуя, что наконец достиг просветления, он восклицает:
Теперь я научился, что лучше всего повиноваться только Богу,И любить со страхом лишь его одного, и ходитьСловно в его присутствии, всегда наблюдатьЕго провидение, и лишь от него зависеть[1356].
Однако Михаил немедленно его поправляет. Чисто внутреннего, духовного преображения недостаточно. Адам должен выразить это прозрение в «добрых делах»: к вере, подчеркивает архангел, необходимо добавить упорный и настойчивый труд[1357]:
…лишь добавьДела к своему знанию, добавь веру,Добавь добродетель, терпение, умеренность, добавь любовь[1358].
Тот «рай внутри», что ощутят Адам и Ева, не может оставаться их частным делом, исключительно внутренней безмятежностью. Человечество должно предпринимать практические усилия, политические и социальные, чтобы водворить на земле подобие рая, ради которого были созданы люди.
Мильтон великолепно переосмыслил пугающий и травматичный образ Сатаны, бытовавший в кальвинистских кругах. Однако он поддался тому неадекватному пониманию Бога, что уже поднимало голову в западном христианстве и с течением времени делало Бога все более интеллектуально и религиозно проблематичным. Например, Мильтон серьезно сомневался в Троице – учении, которое, как мы уже видели, не имеет надежной основы в писании, однако троичная терминология столь глубоко укоренена в христианской психике, что ее невозможно было избежать. Результат оказался глубоко неудовлетворителен – и интеллектуально, и богословски. Западные христиане никогда не понимали мистической основы греческого представления о Троице, в котором «Отец», «Сын» и «Дух Святой» – лишь «термины» для выражения того, какими путями дает нам познавать себя абсолютно трансцендентный и непостижимый Бог – частичные, неполные проблески Божественной Природы (усии), лежащей далеко за пределами любых доступных нам образов и любого понятийного аппарата. Из мильтонова эпоса так и остается непонятным, кто же такой Сын – второе божественное существо или просто создание, подобное ангелам. Как и в других описаниях Троицы того времени, Отец и Сын рука об руку сидят на небесах – видимо, на небесных тронах – как две отдельные личности, и ведут долгие и на редкость скучные беседы, желая выяснить намерения друг друга, несмотря на то что Сын, как известно, есть Слово и Премудрость Отца.
Язык Отца странно несхож с писанием. Сын как-то очень преждевременно ссылается на библейские события, пока еще не произошедшие, но прообразующие спасение, которое он принесет миру когда-нибудь в будущем; а речи Отца механистичны, казуистичны, полны повторений, холодны, сухи и скучны. Грехопадения еще не произошло, но он уже демонстрирует явный недостаток любви к созданному им человечеству:
Итак, падетОн и его безверное потомство: чья же в том вина?Чья, кроме его собственной? Неблагодарный – он получил от меняВсе, что мог; я сделал его праведным и справедливым,Способным устоять, хотя свободным и пасть[1359].
Бог решительно отвергает любые предположения, что он, всемогущий Создатель, мог бы предотвратить грядущую катастрофу:
Если бы я это и предвидел,Предвидение не влияло бы на их вину,Хотя и несомненно, что она была непредвиденной.Итак, без малейшего толчка или тени Судьбы,Без малейшего влияния с моей стороныОни согрешили – это полностью их деяние;Сами они так судили, сами это избрали[1360].
Все это не может не напомнить читателю нелепые богословские дебаты, которыми теперь заняты некоторые бесы в мильтоновом аду: о «провидении, предвидении, воле и судьбе, предопределении, свободной воле, абсолютном предзнании» – которые рассказчик отвергает как «тщеславное суесловие и ложную философию»[1361].
Бог Мильтона – доктринальное божество, созданное катехизисами и
