он в своем прославленном памфлете «Ареопагитика», куда лучшие учителя, чем ученые: вместо того, чтобы просто сообщать факты, поэзия учит косвенным путем – обращается к тому, что мы сейчас назвали бы подсознанием, и дает читателям возможность впитывать свои уроки глубже, чем на чисто рациональном уровне[1336]. Мильтон верил, что религиозное и нравственное образование граждан куда важнее для здоровья страны, чем конституционные реформы. Задача правительства – «делать людей как можно более способными избирать, а избранных – как можно более способными править… исправить наше образование, испорченное и полное лжи, так, чтобы оно учило людей вере не без добродетели»[1337]. Слепой, впавший в немилость, не имеющий никакого политического влияния, единственное, чем он мог исполнить дело Божье – писать стихи.
Мильтон читал Библию в оригинале и ожидал от своих читателей хорошего знания писаний; он молился о том, чтобы «найти себе подходящих читателей, пусть и немногих»[1338]. Однако он позволил себе большие вольности с библейским текстом, ввел в историю грехопадения совершенно новые элементы, поскольку чувствовал, что его вдохновляют не только библейские авторы, но и небесная муза. «Потерянный рай» – своего рода мидраш: как и раввины, Мильтон заполнял пробелы в библейском повествовании, ориентируясь на современную ему жизнь Англии вслед за смутами Гражданской войны и Реставрации.
Как и великие классические эпосы, «Потерянный рай» начинается in medias res – после того, как Сатана и его мятежные ангелы проиграли великую войну на небесах и оказались в аду. Сатана подбадривает свое разбитое воинство и объявляет, что замыслил соблазнить новорожденное человечество и распространить свою власть на его дивный новый мир. Промчавшись сквозь ужасающие области первозданного Хаоса, он пробирается в Эдем и там незаметно наблюдает за Адамом и Евой, еще не падшими. Посередине эпоса повествование вдруг возвращается к самому началу истории, где Сатана объявляет войну Богу – выдвигает республиканские притязания на свободу против Бога Отца, только что посадившего на высочайший небесный престол своего Сына. Далее мы наблюдаем за трагическим падением Адама и Евы, но заканчивается эпос тем, что архангел Михаил преподает Адаму урок истории, в котором тот не только узнает о последствиях Грехопадения, но и слышит обещание восстановления.
Предметом поэмы, как открыто объявляет Мильтон в самом ее начале, он выбрал учение Августина о первородном грехе:
О первом преслушанье, о плодеЗапретном, пагубном, что смерть принесИ все невзгоды наши в этот мир,Людей лишил Эдема…[1339]
Как мы уже видели, Восточная Церковь решительно отвергала августинову интерпретацию Книги Бытия; и, хотя его учение проповедовал Ансельм, для западной духовности оно не имело особого значения вплоть до раннего Нового времени, когда сделалось центральным для веры и католиков, и протестантов. Это учение, подчеркивающее неискоренимую вину человека, звучало мрачно и пессимистично: даже после крещения, настаивал Августин, наша человеческая природа остается тяжело поврежденной. Если Восточная Церковь никогда не сомневалась в возможности теозиса («обожения») для каждого христианина еще при жизни – для западного христианства такое преображение было практически невозможно.
Ко времени Мильтона положение стало еще тяжелее, поскольку отличительной чертой кальвинизма сделалось учение о предопределении – хотя сам Кальвин ему особого значения не придавал. Теодор Беза (1519–1605), возглавивший церковь после смерти Кальвина, учил, что люди ничего не могут сделать для собственного спасения и что решения Бога неизменны: еще при сотворении мира он решил некоторых спасти, а остальных предопределил к вечной погибели. Обращение превратилось в мучительную драму, в которой «грешник» нередко переживал психологические «качели», опасную раскачку от черного отчаяния к истерическому восторгу. Люди, убежденные в том, что они прокляты, порой впадали в суицидальную депрессию: это считалось делом Сатаны, который виделся таким же мощным и неумолимым, как Бог[1340].
Всему этому Мильтон оставался чужд. Безжалостный кальвинистский Бог противоречил идеалам его гуманистического образования. «Может ли быть, – гневно вопрошал он, – чтобы падение Адама столь многих людей вместе со всем их потомством, даже с младенцами, неисцелимо обрекло на вечную смерть?»[1341] Но самым эффективным его возражением стало описание Сатаны, который в писании появляется лишь в нескольких коротких сценах. В Библии, кстати говоря, он не назван искусителем Адама и Евы – там эту роль выполняет просто говорящий змей. В еврейских писаниях возникновение зла обычно приписывается восстанию некоего «меньшего», подчиненного бога или героя, например Левиафана, царя Вавилонского или князя Тирского[1342]. В Евангелиях Сатана изображен врагом Иисуса, но активно действовать он начинает лишь в Книге Откровения. Однако, несмотря на протестантскую любовь к sola scriptura, в раннее Новое время фигура Сатаны чрезвычайно занимает воображение христиан – так что неудивительно, что в «Потерянном рае» он становится самым выразительным героем.
С самого выхода книги критики спорят о Сатане Мильтона: одни видят в нем воплощение зла, другие – эпического героя. На самом деле секрет обаяния Сатаны в том, что он остается «неразрешимо двусмысленной» загадкой – характер его постоянно колеблется от откровенной злобы и коварства к глубоко трогающему пафосу[1343]. Характер его – как и большинства людей – от нас ускользает. Обращаясь к сотоварищам-бесам в аду, он страстен и величествен в своем неукротимом гневе; впервые увидев Еву во всей ее красоте и невинности, становится «по-дурацки добр», на несколько мгновений забывает о зле, которое, как он объявил, отныне будет определять его природу – но затем «приходит в себя» и возвращается к сатанинской позе[1344]. Рассказчик показывает нам, что за его гневом и отвагой скрывается все более глубокое отчаяние. Мильтон вкладывает в уста Сатаны монологи, достойные Гамлета или Макбета, раскрывающие нам его душевные мучения и сожаления столь красноречиво, что мы не только сострадаем, но и восхищаемся мужеством, с которым он постоянно подавляет свою боль:
Куда бы ни летел я в аду, я сам – свой ад,И в самой глубокой пропастиРаспахивается, готовая меня поглотить, еще более глубокая пропасть,По сравнению с которой и ад кажется небесами[1345].
Сатана – самый развитый характер в поэме, наиболее нам близкий и понятный, именно потому, что из всех героев он самый человечный. Как и любое человеческое существо, он остается сложным, противоречивым, не всегда понятным. Стремясь нанести удар чудовищному кошмару, доводившему пуритан до самоубийства, Мильтон изображает своего Сатану человеком.
Описание Сатаны у Мильтона напоминает нам «склонность ко злу» у раввинов, неразрывно связанную с человеческой производительностью и прогрессом. Сатана воплощает в себе многие достижения раннего Нового времени. Отправляясь в опасное путешествие через Хаос, он становится бесстрашным путешественником-первооткрывателем, отважно ищущим Новый Свет; в своих планах вторжения в Эдем превращается в европейского колонизатора; и, разумеется, разделяет страсть Мильтона к республиканским свободам, когда восстает
