она белоснежная, он разноцветный фазан… Одного костюма шахова – и того было жалко: зритель-то не увидел это великолепие. Представляете, как огорчился художник?..
Но что ж поделать. Не только костюм, не только эпизод, сцену, линию – весь проект однажды приходится завершать.
И, как я говорил выше, лучше сделать это чуть раньше, чем передержать. Лучше – капризная детская зрительская досада на то, что всё рано закончилось, чем оскомина и усталость.
Глядя на спящего А., я в который раз удивился, какая всё-таки эластичная психика у актёров: мне казалось, будет полночи переживать – нет! Лёг и сразу же засопел. Вот как важен режим, между прочим…
Подумал, что даже если придётся свернуть «Дом Орловых» прямо сейчас, я всё равно буду считать этот проект своей крупнейшей победой.
Очень важно, что Матия Йович до нас доехал. В кадре он пробыл полчаса, ну и пусть: главное, что у меня засветился лауреат Золотой пальмовой ветви, снимавшийся у Кустурицы и у Люка Бессона. Это свершившийся факт. У меня был задействован Пауль Целмс – к слову сказать, я не помню, чтобы он раньше снимался в каких бы то ни было сериалах. Он и в кино, и в театре давным-давно работал только в качестве режиссёра. Ещё один жирный плюс. У меня свою последнюю роль сыграл Борис Жуков…
И главное – рейтинги. По всем измерениям, самый успешный проект телегода. Как говорится, грех жаловаться…
А впрочем, оборвал я себя, команды заканчивать не было. Может, мы и в наступившем сезоне останемся лидерами эфира? Может, как я пугал А. во время нашего самого первого разговора, мне ещё тридцать лет стричь с этого «Дома Орловых» купоны и лавры? Кто знает?
4
Как вы помните, по ночам в поле зрения камер оставался один только А.
В двадцать один ноль-ноль запускалась шапка программы «Время», маменька с Ольгой наскоро дорабатывали остаток сцены и расходились. В их комнатах мы оборудовали удобные спальные капсулы. Тем не менее Ольга, за редкими исключениями, уезжала домой; маменька почти всегда оставалась.
После короткого совещания со сценаристами я велел Римме вызвать Людмилу Ивановну в «блиндаж».
Мы несколько месяцев не общались живьём. За это время она окончательно превратилась в старушку. Глаза выцвели, руки дрожали (не сильно, но я заметил). Едва войдя, она драматическим шёпотом заклеймила Костю Красовского и (особенно) Ольгу, поклялась в верности партии и правительству (хотя никто её не заставлял) и вообще всячески симулировала боевитость, горячность, желание продолжать… Словом, была напугана до смерти.
Воспользовавшись ситуацией, я сократил ей зарплату. По правде сказать, зарплата и так была небольшой. И вызвал-то я её для другого. Но когда она проявила такую сверхзаинтересованность, сработал менеджерский рефлекс. Людмила Ивановна сделала вид, что убита, но на самом деле была счастлива, что её не уволили.
Я предложил ей чай-кофе и, уже в более задушевном тоне (в той мере, в которой мне доступен этот регистр), попросил провести с Алексеем некоторую беседу. Она усердно кивала и обещала сказать всё, что нужно. У меня даже был малодушный момент: я подумал, не поручить ли ей заодно и передачу письма. Но эту мысль я отверг.
* * *
Проснувшись, А. вскинулся в таком ужасе, словно увидел перед собой не миловидную женщину среднего роста, а смерть с косой. Он практически полностью погрузился в реалии позапрошлого века, ему дико было спросонья увидеть перед собой женщину с современной причёской и в современной одежде.
Продюсер Римма велела ему одеться и идти с ней, он поначалу вообще ничего не понимал. А когда, как мне показалось, собрался с мыслями, то, к моему удивлению, взял с тумбочки колокольчик и позвонил. Пришла заспанная Дуняша (Саша), одела его в сюртук. Римма вновь попросила А. встать и пойти вслед за ней, но он, будто не слыша, уселся в своё инвалидное кресло. Дуняша вывезла его в ванную и дальше в тот закуток, наподобие шлюза, через который А. вошёл в декорацию ровно девять месяцев тому назад. К моей досаде, внутри закутка не было ни одной камеры: я не видел самый момент, когда он встал на ноги. Дальше-то ехать в кресле было нельзя, пандуса не было.
Следующее, что я увидел (после трёх- или даже четырёхминутной паузы): А. с трудом, как будто ему было лет девяносто, спускался по лестнице, Римма поддерживала его под локоть (Дуняша осталась внутри). Рядом с лестницей стоял стул: А. на него опустился, почти упал.
Это был противоположный от моего блиндажа конец павильона. Почти всё освещение было выключено, как всегда по ночам. В павильоне по стенам тоже есть камеры – но не профессиональные, как внутри декорации, а обычные камеры наблюдения. В монитор было видно, что А. поворачивается, осматривается, но, к великому сожалению, мимику я почти не мог различить. Только тёмные пятна на светлом пятне. Я попросил Людмилу Ивановну пару минут подождать, дать ему немного прийти в себя.
Кроме меня, А. и Людмилы Ивановны в павильоне остались только пара дежурных техников и охранник, но с дальнего торца дома А. их не видел.
Я попытался представить себе его ощущения. Он прожил девять месяцев в интерьере барского дома, привык смотреть на старинную мебель, ливреи и канделябры. Что он видел сейчас?
Палатку, в которой технические работники пили чай и обедали. В палатке – пластмассовый стол. Большую пластиковую бутыль с помпой. Микроволновку. Электрочайник. Урну, битком набитую мусором: пустые банки из-под Red Bull’а, грязные пластиковые тарелки, стаканчики. Рядом с урной – большой чёрный пластиковый мешок.
А. поднял голову и секунд сорок просто смотрел вверх. Это тоже было понятно: три четверти года он прожил под потолком. А здесь только до металлических ферм было метров, наверное, восемь, плюс несколько метров над фермами: в темноте могло показаться, что над головой бесконечная высь.
Я выждал ещё немного и через наушник-суфлёр велел маменьке начинать.
* * *
– Алёшенька! – закричала Людмила Ивановна, появляясь из темноты со стулом наперевес. – Мальчик мой! Не бросай меня!
О боже, подумал я. Как фальшиво. С места в карьер. Окончательно разучилась по-человечески разговаривать или никогда не умела?
Людмила Ивановна поставила стул вплотную к А., шлёпнулась на этот стул и схватила А. за руку.
– Мы одни друг у друга остались. Видишь, Олька как поступила, зараза, дрянь. Она злая, холодная. Всё для себя, всё себе… А ты хороший. Хороший, тёплый мой человечек…
Прижала его руку к своему туловищу – не то к груди, не то куда-то к рёбрам, мне не было видно. Наверное, лет тридцать пять назад этот
