этого возникал дискомфорт. Я выключил микрофон на столе. Пояснил:
– Взяли летнюю запись.
– А почему так нельзя было делать раньше?.. всегда?
Он имел в виду: почему все эти месяцы его заставляли здесь ночевать, не выпускали из павильона, если можно было ночью показывать запись. На самом деле, выход наружу сломал бы его настрой, ту аристократическую прозрачность, которая так заметна была сегодня во время бала, разрушил бы аутентичность эмоций. Но я не стал углубляться, а сказал просто:
– Зрители очень дотошные. То, знаете, у мундира манжеты не того цвета, то нашивки не те… Сравнят вчерашний эфир, сегодняшний, позавчерашний – заметят, что вы на второй минуте всегда вздыхаете, на третьей переворачиваетесь…
– А можете показать какой-нибудь настоящий кусок? Где я не сплю? Чтобы мне посмотреть на себя?
– Сейчас у меня, к сожалению, мало времени… И потом… Нам нужно будет обсудить коррекцию договора…
– «Потом»?
– Да. У нас возникли финансовые проблемы…
– Большие?
– Очень.
– А что вообще происходит? Во внешнем мире?
– Ох, это мы до утра не закончим…
– Как в Белоруссии?
– Нет… Всё нормально.
– «Потом» финансы, я понял. А что сначала?
– Сначала… Вот, прочитайте это письмо. Я на пять минут вас оставлю.
6
– Капитан корабля;
– главврач больницы;
– начальник тюрьмы;
– командующий военной частью;
– заведующий полярной станцией или геологической экспедицией, согласно действующему в России законодательству, вправе: удостоверить личность, зарегистрировать брак, подтвердить рождение или смерть.
Иногда этот статус почётен, а иногда хочется, чтобы на твоём месте был кто-то другой. И командиру хочется, и капитану, и мне.
Как я уже говорил, в данной книге я воспользовался своим правом на цитирование и публикацию всего того, что написал А., находясь на площадке «Дома Орловых». Однако я не могу дословно цитировать то, что было ему написано третьими лицами (в данном случае, его женой). С другой стороны, ничто юридически не запрещает мне пересказать письмо жены своими словами.
Жена А. написала, что их сын («Сей Сеич», «Сейка», как его называл А.) умер третьего августа. На восьмое августа был запланирован сеанс связи с А. Понадеявшись на свои силы, она не отменила этот сеанс. Но минуты через три-четыре почувствовала, что расплачется, и закончила разговор.
Предпоследний сеанс связи (в конце июня) она тоже свернула, когда поняла, что теряет контроль над собой. Алексей-младший был жив, но развязка была уже предсказуема…
Марина писала, что он умер спокойно, без сильных болей. Передавал папе спасибо за дорогое лекарство, вообще за всё; просил передать, что гордится им, но жалеет, что они не увиделись.
Следующий фрагмент письма содержал противоречивые утверждения. Собственно, почти каждая фраза перечёркивала предыдущую. Марина писала, что хочет побыть одна; что не уверена в том, что готова продолжать совместную жизнь с А. (или с кем угодно другим), – но в то же время нуждается в помощи и в понимании. Она отдавала себе отчёт в том, что А. оказывает ей чрезвычайно существенную поддержку, снимаясь в «Доме Орловых», – однако он вправе (писала она) закончить эти съёмки в любой момент. Это право он (по её словам) имел и раньше, с первого дня. Она признавалась, что не знает сама, чего хочет; просила прощения; наконец, предлагала А. поступать так, как он сам сочтёт нужным, никоим образом не ориентируясь на неё.
Я оставил А. с этим письмом один на один, прогулялся по павильону и вполголоса попросил охранника быть наготове. Я подумал: актёр, подвижная психика… Мало ли, закричит, зарыдает, захочет разбить что-нибудь…
В закутке было тихо. А. мог уже прочитать несколько раз. Я подождал ещё пару минут и вернулся. Садясь за стол, украдкой взглянул на него. А. сидел с опущенной головой. Слёз видно не было. Он что-то невнятно проговорил, кажется: «Я так и знал». Или просто: «Я знал».
Будто бы я не читал его письма. Ничего он не знал, думал исключительно о соперничестве с Красовским и с Грдляном, о запутанных отношениях с «барышнями». Поймите правильно, я ни в коем случае не осуждаю. Просто не верю и никогда не верил в предзнаменования и предчувствия, не люблю эти разговоры: «ах, если бы раньше поставили диагноз», «если бы дали не это лекарство, а то…» Считаю, что это судорожные попытки изобразить контроль над тем, что априори контролю не подлежит.
Знание – это ведь тоже своего рода контроль. «Я знал». Ничего ты не знал.
Впрочем, если кому-то эти иллюзии помогают – пожалуйста. В любом случае это лучше, чем биться в истерике и ломать оборудование.
– Дайте что-нибудь выпить, – попросил А.
Я только руками развёл:
– Спиртного нет.
На самом деле, я мог подняться к себе на одиннадцатый этаж и взять в кабинете бутылку виски. Но распитие в павильоне было мною же запрещено под страхом немедленного увольнения по статье. Налей я ему хоть рюмку – здесь, на глазах у охранника, – завтра вся группа знала бы, что теперь в АСБ-29 можно употреблять. Он-то, А., думал я, сейчас, возможно, уйдёт и никогда не вернётся – а мне ещё неизвестно сколько работать, держать всех в узде.
Теоретически мы могли бы подняться ко мне в кабинет. Но потом пьяные слёзы… Меня учили, что если человек в стрессовой ситуации, с ним следует обращаться жёстко. Не давать ему провалиться в саможаление. Для его пользы. Это как держать в руках живую рыбу: если ослабить хватку, она станет биться, выскользнет – и сама разобьётся, и тебе чешуёй поранит руки. А сожмёшь крепко – попробует пару раз дёрнуться и успокоится.
Поэтому я сухо сказал:
– Спиртного нет. Могу приготовить чай.
Что-то в его лице – чего я никогда раньше не замечал – проступило ещё сильнее. Я не мог разобраться, что это. Страдание? Да, но не только. Страдание и достоинство – но и что-то ещё. Мне всегда казалось, что в А. не хватает чего-то важного. Будто он из папье-маше. А сейчас этого ощущения не было. Наоборот…
– Можете позвать священника? – вдруг спросил он.
– Вы имеете в виду, сию минуту? Сейчас половина двенадцатого. Священники спят.
– А письмо написать я могу?
– Да, конечно. Пожалуйста.
Я дал ему шариковую ручку и лист бумаги. А. никак не мог справиться с ручкой: было видно, что она кажется ему маленькой и неудобной после гусиных перьев. Кое-как приспособился, начал писать. Остановился, перечеркнул. Написал ещё. Снова перечеркнул.
Я проверил все мессенджеры. Ответил Римме, что да, сценаристов можно отпустить в буфет минут на сорок. За это время станет понятно, А. остаётся – или с ним тоже внезапно случился удар. Распределил кое-какие дела на завтра. Вынул из сейфа коробку
