Они были повинны в неумелости, а не в хитрости.
В таком поведении общества была своя логика. Борьбу с революцией вела та власть, которую поддержать либерализм отказался. Логично ли было морально ее защищать в ее борьбе с революцией? Второй ложный шаг явился естественным последствием первого. Если бы тогда кто решился доказывать, что не Витте, а Ленин — враг либеральных идей, что с правительством Николая II много легче было найти общий язык, чем с будущими народными комиссарами, такое суждение для одних показалось бы шаблонной реакцией, для других — «глупостью» или «изменой»[721]. Преграда, которая в 1905 году спасла нас от революции, в глазах общества мешала его победе. Министерство общественных деятелей оно предпочитало правительству Витте.
Правда, тогда не понимали, чем будет настоящая революция, как в 1914 году не понимали, что такое война. Об обеих судили по прошлому, когда выгоды и той и другой могли оправдать принесенные жертвы, когда «героизм» и «легенда» скрывали одичание и разорение. Годы войны и ее результаты сняли с войны ее легендарную оболочку. Победа русской революции показала тем, кто имеет очи, чтобы видеть, что такое революция. Но в 1905 году так не смотрели. 27 ноября «Право», орган правового порядка, так начинал редакционную статью под заглавием «Смута»: «Тяжелой поступью, шумно и размашисто шествует вперед русская революция, неудержимо сметая на своем пути обветшалые преграды самодержавного режима»[722]. Чем это раболепие перед революцией лучше лубочных картин, которыми поддерживали «патриотизм», или того славословия, с которым пишут теперь про большевистские «достижения»?
Была другая причина, которая мешала выступать против революции. Она казалась непобедимой. Старый режим не научил наше общество расценивать обманчивую силу народных волнений и реальную мощь даже ослабленной государственной власти. Это обнаружилось в 1917 году. Общество получило тогда все, чего добивалось: нового монарха, присягнувшего конституции, правительство по выбору Думы, поддержку военных вождей; и все-таки оно спасовало перед бушующей улицей[723]. Оно не рискнуло попробовать, какую силу может дать союз власти и общества, традиционной привычки народа к династии и тогдашней популярности Думы. Оно не посмело вступить в борьбу с демагогией. Общественные деятели сразу признали себя «побежденными», как штатские люди, впервые попавшие на поле сражения, при первых жертвах считают, что сопротивляться более нельзя. Панические настроения перед революцией и в 1905 году были распространены очень широко. Если общественные деятели получили бы власть, они и тогда уступками довели бы до подлинной революции. Правда, положение было иное. Из революционного хаоса Россия могла бы выйти скорее и с меньшим ущербом. Но спасти Россию от революции общество не сумело бы.
В этом была сила революционных течений. Они не встречали сопротивления. В широких массах народа они подкупали перспективами раздела земли и имущества, мечтаниями о «поравнении»; в культурных слоях в них видели только врага исторической власти. Самодержавие пожинало плоды своей старой политики. Но оно решило бороться. Оно не хотело, как в 1917 году, бросить Россию на произвол масс, им самим раздраженных. Оно имело и силу, и волю сопротивляться. Оно осталось на месте и сумело отстоять ту плотину, которая отделяла государство от хаоса; в тот момент это было долгом всякой государственной власти.
Но для этой цели были два различных пути. Если бы правительство встретило поддержку либерального общества, оно могло бы вместе с ним защищать против революции новый порядок и бороться с революционной анархией новыми приемами управления. Но поддержки правительство не встретило. Общество требовало, чтобы правительство покорилось «воле народа», хотело на место монарха поставить полновластное Учредительное собрание. Оно не защищало «порядка». Оно не понимало, что государство может законы изменять, но не может позволить их нарушать. Оно показало, что еще не вышло из периода «детских болезней» и не может быть опорой порядка. И государственная власть, если она хотела исполнить свой долг, была фатально обречена использовать для борьбы с революцией исключительно свой аппарат с его идеологией и приемами.
Помню недоумение, которое долго возбуждало поведение Витте. Он бездействовал, давал революции разрастаться. Правые уверяли, что это входило в его интересы, что он мечтал сам стать президентом Российской республики. Эта махровая глупость встречала доверие только в специальных кругах. Но многие думали, что и он растерялся. Позднее я не раз говорил с Витте об этом. Этих разговоров он не любил и раздражался. Иногда уверял, будто это делал сознательно, хотел покончить с революцией сразу, как когда-то Тьер покончил с Коммуной[724]. Он рассказывал, будто поручил покойному В. П. Литвинову-Фалинскому следить за наступлением подходящего часа. Едва ли в этом разгадка. Витте не любил признаваться в ошибках, а его поведение было связано с одной его коренной ошибкой. Он обманулся в нашей общественности. До 1905 года он не одобрял правительственного отношения к ней, старался использовать ее лучшие силы, но не считал ее готовой для конституции. Только разочарование в самодержавии, в способности Николая II быть самодержцем примирило его с конституцией. Несмотря на оговорки, которые им тогда были сделаны, на то, что он допускал возможность не уступать, что даже при уступке советовал, чтобы государь в дальнейшем оставался свободен, несмотря на это он все же оказался непосредственным виновником конституции. Прежнее самодержавие он защищать отказался. Он этим связал себя с либеральной общественностью, его опорой впредь могла быть только она. Без поддержки ее Витте мог быть «спецом», но политической силы в нем уже не было. Так Витте поставил ставку на политическую зрелость русского общества. Этой ставки общество не оправдало. И за это лично он заплатил. Он остался тем же, чем был и раньше, но точки опоры у него более не было. Он мог давать волю накопившейся злобе, подставлять ножку министрам, после смерти мстить им в мемуарах, но не больше. Может быть, потому он так ненавидел Столыпина, что Столыпин занял исторически ему принадлежащее место.
Первый месяц своего управления Витте еще надеялся сговориться с общественностью; видал всяких ее представителей. Они ему давали советы, но принимать участия в правительстве не хотели. Они предоставляли ему проводить их программу и умывали руки за последствия этого. Но пока шли эти бесполезные разговоры и Витте узнавал незнакомый ему мир нашей общественности, революция наступление продолжала. Она готовилась к генеральному бою. Руководители революции образовали открытую революционную власть. Возник первый Совет рабочих депутатов[725]. Будущие палачи русской свободы сидели в нем рядом с идеалистами народовластия. Все были согласны, что существующую власть надо свергнуть и что демократическая республика есть минимум того, что сейчас можно требовать. Приказ Совета о прекращении забастовки объявлял,
