«фильтрами», разработанными на исходе Реформации с целью распространения строгой ортодоксии. Этот Бог Отец поражает холодностью, самодовольством и полным отсутствием сострадания, которое призвана внушать его религия. Едва мы заставляем то, что называем «Богом», думать и рассуждать, как мы сами – «он» перестает быть самим Бытием и становится просто одним из живых существ, некоей увеличенной копией нас самих, идолом, сконструированным по нашему образу и подобию. Тяжко слушать, как Отец, Сын, да и Михаил подробно расписывают заранее предрешенные трагические события истории Израиля; читателю неизбежно приходит в голову, что спасти мир можно было как-то проще и милосерднее. Когда мы заставляем Бога говорить и действовать, словно он один из нас, это ярко демонстрирует неадекватность антропоморфической концепции божественного, которой предстояло теперь все шире распространяться в западном мире. В «Потерянном рае» мы встречаем в зародыше тот образ гневного «старика на облаке», который со временем сделает религию для столь многих европейцев попросту невозможной. Здесь нет и намека на невыразимого Бога Дионисия, Фомы Аквинского и Бонавентуры, или на непостижимый Эн-Соф каббалистов. Но в других частях света по-прежнему жило и здравствовало более традиционное богословие и искусство чтения священных текстов.* * *
2 января 1492 года христианское войско Реконкисты захватило город-государство Гранаду, последний оплот мусульман в Европе, а 31 марта католические монархи Фердинанд и Изабелла подписали Эдикт об изгнании, предложивший испанским евреям две возможности на выбор: креститься – или быть изгнанными из страны. Многие были так привязаны к Аль-Андалусу, что крестились и остались в Испании, однако около восьмидесяти тысяч евреев пересекли границу с Португалией, а еще около пятидесяти тысяч бежали в Османскую империю[1362]. Фердинанд и Изабелла создавали централизованное государство нового типа – и не могли потерпеть таких независимых институтов, как средневековые гильдии или еврейская община, так что унификация Испании завершилась этнической чисткой. В 1499 году мусульманам Испании предложили тот же выбор, что и евреям, и на несколько столетий Западная Европа оказалась «очищена» от мусульман. Как видим, некоторых Новое время наделяло новыми силами, освобождало и просвещало – но для других оказалось эпохой насилия, вторжений и разрушений.
Еврейские общины по всему миру оплакивали разгром испанского еврейства, казалось, поставивший под удар и саму Тору. Маймонид страшился, что рассеяние евреев по множеству далеких друг от друга стран приведет к фрагментации Торы, поэтому создал «Мишне Тора» («Второй закон»), сборник всех положений Устного Закона. Теперь Иосиф Каро (1488–1575), ведущий ученый Цфата в Северной Палестине, составил схожую компиляцию, «Шулхан Арух» («Накрытый стол»), состоящую из тридцати небольших разделов, которые можно было читать ежедневно – таким образом разрозненные еврейские общины могли по-прежнему сохранять Единую Тору. Ведь благодаря печатному станку теперь появилось слишком много книг и слишком много возможностей:
По мере того как шли дни и нас переливали из одного сосуда в другой… и беды находили на нас, пока по нашим грехам не исполнилось пророчество – увидели мы, что мудрость мудрецов будет утрачена, и Тора и ученики здесь бессильны, ибо Тора ныне подобна не двум законам [Устная и Письменная Тора], но множеству, из-за множества книг, объясняющих ее правила и установления[1363].
В Польше раввин Моше Иссерлес, по прозванию Рема, также составил для своих учеников-ашкеназов подобный сборник, горько сетуя на непомерно размножившиеся истолкования Торы, причем каждое из них претендовало на божественный авторитет: «Проходит время, и слова их не погибают… а затем сами эти книги и те, кто их читает, утверждают, что все они даны на Синае»[1364].
Подобно новым «фильтрам» и катехизисам, создававшимся в то же время в христианской Европе, эти раввинистические кодексы пытались ввести поток новых идей и сочинений в некое узкое русло. Однако важно отметить, что в иудейском мире сразу появились и возражения против такой «формализации». Ученые настаивали, что неверно представлять Талмуд в виде логичной и однозначной юридической системы. Раввины Якоб Поляк и Шалом Шахне, основатели обучения Талмуду в Польше, отказывались создавать для своих студентов подобный «фильтр», поскольку это могло подавить в них способность создавать новое и творчески отвечать на непривычные ситуации. «Я не хочу, чтобы мир зависел от меня», – возражал равви Якоб.
Там, где между раввинистическими авторитетами есть разногласие, раввин должен выбрать сторону или выработать собственное мнение, поскольку «судья должен следовать лишь тому, что видит собственными глазами». Таким образом, всякий должен сам принимать решения сообразно нуждам часа сего и так, как желает его сердце[1365].
В отличие от реформаторов и отцов Тридентского Собора, раввины не ожидали – в сущности, даже боялись – единообразия мнений, их вовсе не смущала возможность разногласий или новшеств, поскольку Талмуд не только дозволял, но и активно поощрял разные точки зрения. Как объяснял Соломон бен Иехиель Лурия (1510–1574) по прозванию Магаршал, писание есть Слово Божье, так что, даже если бы небеса и океаны наполнились чернилами, их не хватило бы, чтобы вполне изъяснить хоть один отрывок из писания, записать все возникающие вокруг него сомнения и все вдохновленные им новые идеи. Нереалистично ожидать объяснения всех загадочных отрывков Торы, поскольку она сознательно составлена в сжатом, темном стиле, создающем необходимость оживленных устных дискуссий и разногласий[1366].
Раввины глубоко, интуитивно принимали динамический характер писания, о котором все более старались забыть европейские христиане. Иудеи всегда верили, что Тора родилась из устных дискуссий, вдохновлявших все новые и новые истолкования. Равви Хаим Бецалель критиковал кодекс Ремы как акт цензуры, осуждающий на забвение все предыдущие тексты. Гений Галахи (системы иудейских законов и юриспруденции), настаивал он, в том, что она не имеет завершения и всегда остается открытой; ведь и Тора, и Галаха – слово Божье, и следовательно, они бесконечны. Не имея закрытого «свода правил», раввин не должен заботиться о последовательности: его дело – мудро и творчески отвечать на нужды момента. «Не может он сегодня решать так же, как решал вчера, – объяснял Бецалель. – Это не означает перемены или неполноты. Напротив, именно таков путь Торы»[1367]. Как мы уже видели, большая часть дискуссий, зафиксированных в Бавли (Вавилонском Талмуде), избегает прямых ответов на заданные вопросы. Вместо этого в подходе к любой проблеме Талмуд сознательно сохраняет богатство и разнообразие вариаций, чтобы дать будущим поколениям, которые будут жить в совсем ином мире, возможность творчески отвечать на свои обстоятельства.
Однако бывали разногласия и относительно круга необходимых писаний. Во Франции рост талмудического обучения привел к упадку изучения Библии. «Ни один еврей не должен изучать ничего, кроме Талмуда, – указывал раввин XVI века Аарон Ланд, – даже и двадцать четыре книги», составляющие Библию[1368]. Объяснить такое предпочтение Талмуда помогает
