более нюансированный взгляд из Польши. Темнота древних библейских текстов не помогает еврею воспитывать в себе благочестие и благоговение, так что лучше держаться Талмуда: «Изучение Библии никого не делает благочестивым, поскольку мы [ее] не понимаем… Даже небольшой текст из Талмуда вселяет страх Божий лучше долгого изучения любых других предметов»[1369]. Очевидно, никакого желания возвращаться ad fontes здесь не было; напротив, Магаршал указывал на прогрессивное развитие писания. Мишна зафиксировала Устную Тору, это повлекло за собой создание еще более великого текста – Талмуда, который, в свою очередь, вдохновил Тосефта, проясняющую талмудические споры. Однако достойно сожаления, что престиж Бавли минимизировал изучение Библии, фундаментального текста еврейских писаний.
Шли споры и о том, следует ли наряду с Бавли изучать фальсафа и Каббалу. Маймонид, как мы уже видели, считал фальсафа необходимым «предохранительным механизмом» против антропоморфного изображения Бога в Библии. Также он доказывал, что изучение Талмуда стоит ниже мистического изучения метафизики, и рассматривал его как «почтовую станцию» на пути к высшим дисциплинам. Для каббалистов целью был девекут – единение с Богом благодаря техникам медитации, которому интенсивное аналитическое изучение Талмуда могло только помешать. Однако Иосиф Каро, великий талмудист и мистик, доказывал, что противоречия между мистической интуицией и традиционными размышлениями нет, «ибо изучение Торы укрепляет единство»; в сущности, прервать изучение Торы значит выпасть из мистического состояния[1370].
Евреи-сефарды, после изгнания из Испании бежавшие в Османскую империю, имели иной опыт, чем у их собратьев-ашкеназов. Некоторые из них обосновались в Сафеде (Палестина), где познакомились с Исааком Лурией (1534–1572), евреем из Северной Европы, который создал форму Каббалы, прямо отвечающую на их вопросы и терзания. Изгнание нанесло тяжелую рану: теперь весь мир казался изгнанникам чужим, все в нем сдвинулось с места[1371]. Пока западные христиане развивали полностью буквальное и историческое понимание писания, Лурия все еще продолжал толковать Библию мифологически, извлекая из нее тайный миф о творении, не имеющий ничего общего со стройной и упорядоченной космогонией Книги Бытия. В то время как в христианской Европе ценность кенозиса стремительно размывалась, Лурия изображал творение как акт самоопустошения. Поскольку Бог вездесущ, для мира попросту не было места, так что Эн-Соф, непознаваемое Божество, сжался в самого себя в некоем акте добровольного ухода (цимцум) и создал пустое пространство – сделался меньше, чтобы его творения могли быть и процветать.
История творения у Лурии развивается как серия космических случайностей, катастроф и фальстартов. В вакуум, созданный цимцум, падают искры божественного света – но все не туда, и Шхина бродит по миру в жажде вновь соединиться с Божеством[1372]. Рассказ Лурии, быть может, отличается от библейского мифа, но кажется более точным описанием непредсказуемого, полного превратностей мира, в котором теперь обитали евреи, чем история Книги Бытия. Однако верен он и духу библейской истории, изображающей еврейский народ постоянно страждущими странниками и изгнанниками. Этот миф придавал смысл опыту травматичных изгнаний, показывал, что трагедия изгнанных звучит в тон базовым ритмам существования – ведь и сам Бог оказался изгнан из самого себя. Евреи – не несчастные изгои, а главные «герои» процесса, призванного исцелить наш сломанный мир, поскольку именно тщательное соблюдение Торы положит конец этому всеобщему «вывиху» и вызовет «возвращение» (тиккун) Шхины к Божеству, евреев в Землю Обетованную, всего прочего мира – в нормальное состояние[1373]. К 1650 году лурианская Каббала стала массовым движением в иудейском мире от Польши до Ирана – единственная иудейская интерпретация писания в период раннего Нового времени, вызвавшая такой всенародный отклик[1374].
В протестантском мире ритуал все больше уходил на второй план или просто отрицался. Но и миф Лурии остался бы бессмысленной выдумкой, не будь обрядов, которые разработал его автор, чтобы превратить его в целительную реальность. Каббалисты проводили ночные бдения, плакали и втирали в лица грязь, чтобы выразить свою скорбь и с нею примириться. С вечера до утра лежали они без сна, взывая к покинувшему их Богу, странствовали по Галилее, воплощая в жизнь свою бездомность. Однако прорабатывать горе им следовало строго ритуальным образом. Бдения всегда заканчивались на рассвете размышлением о конце изгнания, разлучающего человечество с божеством; при этом каббалисты практиковали упражнения на концентрацию (кавванот), вызывающие чувство трепета и восторга. Важнейшей лурианской добродетелью было сострадание: тем, кто причинял вред другим, назначались суровые наказания. Иудеи, столь часто и глубоко страдавшие сами, не хотели вносить свой вклад в скорбь мира сего[1375].
* * *
На Западе часто говорят, что ислам никогда не знал настоящей «реформации»; однако в исламской истории хорошо известны движения ислах («реформы») и тадждид («обновление»). Часто они возникали в эпохи больших культурных перемен или в ответ на потрясения – например на вторжения монголов, когда прежние ответы переставали удовлетворять мыслящих людей, и реформаторы использовали иджтихад («независимое рассуждение») для понимания нового статус-кво[1376]. Например, Ибн Таймия попытался реформировать шариатское законодательство так, чтобы оно отвечало потребностям мусульман, живущих под монгольским владычеством. Как и протестантские реформаторы, он вернулся ad fontes, к Корану и Сунне, поставив под вопрос средневековую юриспруденцию, давно приобретшую священный статус. Однако, в отличие от христианских, мусульманские реформаторы всегда фокусировались не на догматах, а на практике.
Второй такой момент настал после изобретения пороха, когда новые военные технологии дали правителям большую власть над подданными и возможность строить более обширные и централизованные государства. В конце XV – начале XVI столетий сложились три новые мощные исламские империи: империя Сефевидов в Иране, Моголов в Индии и Османов – в Анатолии, Сирии, Северной Африке и Аравии. От старых мусульманских империй все они отличались в одном важном отношении. Аббасидская администрация никогда не жила по шариату и не развивала собственную исламскую идеологию, а правители этих новых империй определенно были идейными мусульманами. В Сефевидском Иране государственной религией стал шиизм; в Могольском государстве доминировали фальсафа и суфизм; Османская империя стала первой страной, попробовавшей ввести шариат как государственное законодательство. Особенный интерес для нас представляют «реформации» XVII–XVIII веков в Иране и Аравии.
Впечатляющие военные успехи шаха Исмаила, покорившего Иран в начале XVI века, поразили исламский мир. До того большинство шиитов были арабами, а большинство иранцев – суннитами, хотя в Райи, Кашане, Хорасане и старом городе-гарнизоне Куме имелись шиитские центры. Со времен Джафара ас-Садика шииты принципиально сторонились политики: так как возможен, спрашивали друг друга мусульмане, «государственный шиизм»? Но шиизм, который начал насаждать шах Исмаил, имел мало общего с традиционной ортодоксией Двенадцати имамов. До сих пор шииты и суфии были близки, но теперь суфийские ордена (тарикат) в Иране подверглись преследованию, а суннитские улемы (ученые,
