северных графств до крещения, к примеру, считали, что рай — это место,
где воины днем рубятся друг с другом, а вечером пируют. На следующий
день все повторяется, и так — вечно. Никаких других занятий там нет.
Аналогично в других религиях: пиры и драки, пиры и плотский грех, пиры и
охота. Всё. Навсегда и без вариантов. Им даже в голову не приходит,
насколько быстро осточертеет подобный образ жизни. Ну, наши, конечно,
всех переплюнули, считая, что можно испытывать вечное блаженство,
бесконечно гуляя по довольно-таки небольшому саду, играя на арфе и
распевая льстиво-угоднические песни во славу начальника этого заведения.
Право же, иная каторга и то выглядит интереснее. Тем более с нее хотя бы
теоретически можно сбежать. Я, правда, читал, что совсем далеко на
востоке есть религия, согласно которой душа после смерти вселяется в
новое тело, причем не обязательно человеческое, и проживает новую жизнь
от начала до конца. Но и там это рассматривается лишь как наказание за
грехи, а раем считается прекращение этой цепочки перерождений и впадение
в этакий ступор, который, по сути, ничем не отличается от окончательной
смерти, от небытия… И никому даже в голову не приходит связать рай с
вечным познанием, с неиссякаемым творчеством, да хотя бы просто с
путешествиями по разным мирам, в конце концов!
— Веришь ли, Дольф, я тоже об этом думала! Что рай, как его
описывают — слишком скучное место. Мне, правда, не было скучно в моем
лесу. Но то лес, а то — сад. Деревья рядами и под ними толпы народу
прогуливаются. А вокруг забор с воротами.
— И ангелы на башнях в качестве надсмотрщиков, — кивнул я. — Этого,
правда, в классических описаниях нет, но — напрашивается. Впрочем, там
еще одно развлечение есть — смотреть через забор, как грешников в аду
мучают. Вот чтО можно сказать о существах, которые ТАК представляют себе
место вечного блаженства праведных? По-моему, "больные выродки" будет
самым мягким из определений.
— Кое-кто вполне заслуживает мучений, — мрачно возразила Эвьет.
— Не спорю. Но ты ведь не хотела бы всю вечность любоваться на это?
— Нет, конечно. Месть хороша только тогда, когда она имеет конец.
Когда можно сказать себе "ну вот, я отомстил, теперь могу заняться
другими делами". Это — как освобождение. А иначе… ты не задумывался,
Дольф, что надсмотрщик — такой же узник, как и заключенный? Он проводит
всю свою жизнь в той же самой тюрьме. Условия у него получше, но…
— …но это количественная, а не качественная разница, — подхватил
я. — Именно так. Беда не в отдельных угнетателях и узурпаторах. Беда в
том, что людям в принципе не нужна свобода. Они попросту не знают, что с
ней делать. Мало им земных тиранов — они придумывают себе еще и
небесного. И вечную тюрьму за гробом в качестве самой сокровенной мечты
и цели.
Мы, наконец, выбрались из царства мокрой травы на дорогу. Идти
стало поприятнее, тем более что над твердым утоптанным грунтом туман
висел не так густо. Развеиваться совсем он, однако, не спешил; солнцу,
поднявшемуся за рыхлой пеленой облаков, не хватало сил просушить воздух.
Мы шагали уже, наверное, не меньше двух часов, но по-прежнему могли
видеть лишь на десяток ярдов впереди себя, а по сторонам и того меньше.
Из тумана показалась развилка; дорога раздваивалась почти что под прямым
углом. Мы остановились, пытаясь понять, какой из путей нам лучше
избрать. Нарисованная в Пье карта, все еще хранившаяся у меня, была
бесполезна, ибо показывала лишь дорогу в Нуаррот через Комплен, а мы
находились к северо-западу от этих мест. Положение осложнялось тем, что,
не видя солнца, я не мог определить стороны света; мне казалось, что до
сих пор мы шли в юго-восточном направлении, и дорога особо не петляла,
но я понимал, что такое впечатление, особенно после долгого пути в
тумане, может быть обманчивым, и на самом деле мы могли уже двигаться, к
примеру, строго на восток, а то и забирать к северу.
— Надо идти по левой, — уверенно заявила Эвьет. — Если она и дальше
идет так, то мы пройдем к северу от Комплена прямо на Нуаррот, не делая
крюк к югу.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. Привыкла в лесу дорогу находить, даже когда солнца нет.
Мне доводилось слышать о людях с хорошо развитым чувством
направления. У меня оно, правда, не очень, несмотря на все мои скитания.
Может быть, потому, что в последние годы мне редко доводилось стремиться
к какой-то конкретной цели.
— Ну, может, ты и права, — произнес я, однако, без уверенности, -
но и эта дорога еще сто раз повернуть может…
— И эта может, и та, — нетерпеливо согласилась Эвелина. — Ну и что
с того? От того, что мы будем стоять на месте и гадать, они прямее не
станут.
— Они-то не станут, но должен же этот туман когда-то развеяться.
Может, лучше подождать, пока мы не сможем оценить путь хотя бы на
несколько миль вперед. А заодно понять, из-за чего тут вообще дороги
расходятся. Что там, впереди — лес, болото, или, может, просто чистое
поле…
— Идти — лучшим или худшим путем, но приближаться к цели, а стоять
— попусту терять время, — упрямо тряхнула волосами Эвьет.
— Твоя целеустремленность делает тебе честь, — улыбнулся я. — С
другой стороны, осмотрительность тоже не помешает…
— Куда путь держишь, мил человек?
Я вздрогнул и резко обернулся. Туман проделывает странные штуки со
звуком — должно быть, поэтому мы не слышали уже почти нагнавшую нас
подводу, запряженную двумя черными быками. Впрочем, дорога была ровной,
а колеса телеги, очевидно, хорошо смазанными и вращались без малейшего
скрипа. Подводой правил немолодой, лет под пятьдесят, но еще крепкий,
плотного сложения мужик с круглым лицом, носом, похожим на бесформенную
нашлепку, и скошенным подбородком, добавлявшим шарообразности его
голове. Он был безбород, что не очень часто встречается среди крестьян,
особенно пожилых; обширная розовая плешь на макушке контрастировала с
загорелым лицом — как видно, обычно он носил головной убор, но сейчас
был без него. Крестьянин явно был из зажиточных, насколько это возможно
по нынешним временам; я обратил внимание на его добротные, смазанные
салом сапоги. Позади него, примостившись на каких-то тюках, сидела
крестьянка примерно того же возраста, в цветастой косынке и
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
