Вздрагиваю от скрипа двери. Оборачиваюсь: Олуша. Стоит, опустив голову и снова завесившись своими длинными иссиня-черными волосами, как шторой. Смотрит в пол.
– Можно? – пищит скромной мышкой.
Внутри снова просыпается волна жалости, но нет, я не забыла, что еще вчера эта девчонка была готова отправить меня на виселицу только потому, что испугалась за себя.
Дергаю плечом.
– Заходи. Можешь помочь, если хочешь, – киваю на уже невысокую стопку немытой посуды.
Но Олуша пришла за чем угодно, только не помогать.
– Посижу тут, – вскарабкивается на высокий табурет, сидя на котором даже не достает ступнями до пола. Держится пальцами за края сиденья, болтает ногами в воздухе – точно подросток на заборе. Смотрит по-прежнему в пол.
– Сиди, – разрешаю.
Не скажу, что после вчерашнего общество девушки мне приятно, но не гнать же ее? Кухня – место общего пользования. Приди она в мою комнату – пожалуй, я выставила бы ее вон.
Тем не менее в помещении чувствуется напряжение. Стопка посуды убывает, а Олуша не собирается ни уходить, ни говорить, зачем пришла.
Ладно, ее дело.
Заканчиваю с посудой, вытираю руки жестким полотенцем. Спину ломит – сегодня я слишком много времени провела в вертикальном положении. Но я уже встала и показалась на глаза – больше поблажек мне не будет. А завтра ждет огород – пора вливаться в привычный ритм.
Так как Олуша по-прежнему молчит, развешиваю полотенце на веревке, протянутой над печью, самодельная труба которой уходит в вырезанный в крыше проем, отряхиваю ладонь о ладонь и поворачиваюсь, чтобы уйти. Хочется Олуше посидеть – пусть сидит. А мне, с моей спиной, пожалуй, лучше прилечь.
Но выйти не успеваю.
– Я тут от Момота прячусь, – догоняет меня тихий голос девушки.
Останавливаюсь.
– Думаешь, здесь он тебя не найдет?
– Он знает, что я на кухне. Я сказала ему, что Сова велела помочь тебе.
У нее обе руки синие. И скула, кажется, припухшая. Черт.
Не могу, не могу не замечать и делать вид, что все так, как и должно быть. Так – быть не должно.
Наверное, я меняюсь в лице, потому что Олуша вдруг спрыгивает с табурета и бросается мне в ноги, обнимает колени. Ошарашенно отступаю, беру девушку за плечи и пытаюсь поднять, но та вцепляется крепче и отчаянно мотает головой.
– Гагара, Гагара, пожалуйста, – шепчет, задыхаясь, – ты такая смелая. Ты даже Филину перечишь. Спаси меня, убей Момота. Я боюсь, что Кулик сам решится. А если Глава узнает, то он его повесит. А ты… А тебя все равно… Тебе уже все равно. Филин тебя не любит, он найдет повод… А так ты мне поможешь. Очень поможешь… – Все это быстро, почти скороговоркой.
Каменею. Стою и не двигаюсь, позволяя ей омывать слезами мои колени.
То, что я сказала вчера в бреду… Да, у меня зубы сводит от того, как устроена жизнь на Птицеферме, и из-за невозможности ничего изменить. Если бы Олуша решилась, я бы прикрыла ее, сделала то, что отказалась сделать она для меня (хотя в ее случае это не было бы ложью). Я солгала бы и обеспечила ей алиби, рискнула бы. Но сделать все моими руками, чтобы потом…
– А потом ты пойдешь к Филину и сдашь меня, – произношу холодно. Это даже не вопрос, теперь я точно знаю, что так и будет: сдаст не задумываясь, чтобы обезопасить себя.
– Не сдам, не сдам, – плачет Олуша. – Только если он спросит, я не смогу соврать. Но только если спросит…
Мне тошно. Мне дурно.
Мне предлагают отличный способ самоубийства. Прямо как в дешевом бульварном романе: пожертвовать собой, но изменить чью-то жизнь к лучшему. Не можешь переделать весь мир, начни с малого – так, кажется, говорят?
Но пожертвовать собой и позволить себя использовать, а затем выбросить на помойку – не одно и то же. Впрочем, не уверена, что мне в принципе свойственна жертвенность. Во всяком случае, сейчас я испытываю что угодно, кроме жалости.
– Отпусти меня.
– Гагара, пожалуйста…
– Отпусти, – повторяю тверже.
Наконец Олуша понимает, что я не шучу, и разжимает цепкие пальцы. Отступаю, а девушка откатывается на пятки, задирает голову и смотрит на меня ненавидящим взглядом.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
О да, покажи свое истинное лицо, бедная мышка.
– Если ты этого не сделаешь, я скажу правду! – вдруг выпаливает, ее лицо краснеет до багрового оттенка. – Скажу, что видела тебя той ночью после убийства Чижа.
– Он был тогда жив, – возражаю.
– Кого это волнует! – Ударяет миниатюрным кулачком по своему колену. – Филин тебя терпеть не может, он мне поверит!
Отступаю еще, пячусь. В груди клокочет и требует выхода истерический смех. Как сильно я ошибалась насчет Олуши и как права была Сова…
Разворачиваюсь и почти бегом вылетаю из кухни. Благими намерениями выстлана дорога в ад, и я только что в этом убедилась.
* * *
На улице ветрено, а я все в том же тонком сарафане. Но не могу пойти к себе – все равно не усну. Эмоции требуют выхода.
Бегу в ночь привычной тропинкой, так быстро, как только могу. Спина завтра расплатится со мной сполна за дополнительную нагрузку, но это будет только завтра. Сейчас мне хочется бежать или плакать – плакать не стану.
Река шумит, разбрасывает холодные брызги, стоит приблизиться. Прыгаю в воду с разбега, не раздеваясь. Ледяная вода – то, что надо, повязку со спины я содрала еще утром.
Ныряю и поднимаюсь на поверхность вновь. Снова и снова, раз за разом, пока мне наконец не удается взять себя в руки.
«Я слишком многим желаю здесь смерти», – сказала вчера Олуша. И почему я не подумала, что в этом списке следую сразу за Момотом?
* * *
– Эмбер, можно с тобой поговорить?
Как раз отпиваю чай и чуть не захлебываюсь от неожиданности. Нет, не потому, что мать Ника обратилась ко мне, а оттого, каким серьезным тоном она это сделала.
– Конечно, – отвечаю, кое-как не расплескав чай и не уронив чашку.
У моего друга очень красивая мама – жгучая брюнетка с небесно-голубыми глазами. Сегодня она собрала волосы в высокую прическу, открыв длинную изящную шею, и надела платье под цвет глаз, подчеркивающее идеальную фигуру. Не знай я, кто она, ни за что бы не догадалась, сколько ей лет на самом деле.
Мы с ней сидим в креслах по обе стороны невысокого круглого столика из толстого стекла, на котором расставлены несколько плошек с джемом, вазочка с печеньем и три чашки на блюдцах. У Ника дома горячие напитки всегда подаются в чайной паре, что в первое время меня очень удивляло.
– Что у вас с моим сыном? – Взгляд женщины мечется от моего лица к выходу из комнаты и обратно. Верно, Ник сказал, что отлучится всего на минуту.
Мне становится неловко под этим взглядом.
Пожимаю плечом.
– Мы… друзья? – выходит с вопросительной интонацией.
Меня смущает сам вопрос, кажущийся совершенно нелепым. Мы с Ником дружим уже несколько лет, и его матери прекрасно известно о наших отношениях.
– Друзья? – Тонкие брови женщины чуть приподнимаются. Не удивленно – иронично. – И только?
Ясно. Расслабляюсь. Тоже решила, что у нас роман. Почему-то многие так считают: мужчина и женщина не могут быть не разлей вода, если между ними нет сексуальной связи. Бред.
– И только, – киваю на полном серьезе.
Мне становится даже весело. Не хочет ли она поинтересоваться, стоит ли у меня, как и положено в моем возрасте, противозачаточный имплантат?
Но мать Ника не интересуют методы контрацепции.
– Эмбер, пообещай мне, что так и останется.
Моргаю.
Мать Ника – женщина очень утонченная, воспитанная, при ней следовало бы вежливо сказать: «Простите, не совсем поняла, что вы имеете в виду». Однако теряюсь от неожиданности и брякаю первое, что приходит в голову:
– В смысле?
Собеседница едва заметно морщится.
– В прямом, – отрезает. Вроде бы мягко, но в то же время с нажимом. – Ник все больше увлекается тобой. Эмбер то, Эмбер то-то…
– Мы много времени проводим вместе. – Все еще не понимаю, хмурюсь.
