– Вот именно! – с жаром выпаливает хозяйка дома, затем подается вперед, протягивает руки и берет мои ладони в свои. Мои ногти коротко острижены и не накрашены, как у мужчины, у нее – длинные, идеальной формы, с цветным покрытием. – Эмбер, девочка моя, я очень тебя люблю. Ты замечательная. Но я очень боюсь, что мой сын ошибется. Я хочу, чтобы он связал свою жизнь с девушкой из приличной семьи, чтобы…
Она не договаривает, потому что я вырываю свои руки и резко встаю. Ножки кресла со скрипом проезжают по паркету.
Приличная семья, вот оно что…
– А может, он сам решит, чего он хочет? – шиплю сквозь зубы.
Женщина тоже поднимается на ноги, не забыв одернуть задравшийся подол платья – утонченная леди в каждом жесте.
– Эмбер, не обижайся, пожалуйста. Это генетика, с этим ничего не поделаешь. Твои родители…
Она снова недоговаривает, но на этот раз не моими усилиями. Видимо, доходит, что зашла слишком далеко.
Кусаю губы, на глазах выступают злые слезы, пытаюсь незаметно сморгнуть их, но не получается. Ни черта у меня не получается.
Лучший курсант потока… Этим ты гордилась, дура?
– Эмбер, ты же умная девочка, сама все понимаешь, – продолжает увещевать мать моего лучшего друга. – Пообещай мне, и я успокоюсь. Если между вами ничего нет, это обещание ничего тебе не будет стоить.
В глазах женщины мольба и бесконечная любовь к сыну.
– Пообещай, пожалуйста. – Снова пытается взять меня за руку.
Тошно.
– Обещаю. – Резким движением вырываю кисть и бросаюсь к выходу.
Будучи уже у самой двери, слышу быстрые шаги по лестнице со второго этажа.
– Эм, ты куда?
Не оборачиваюсь.
– Янтарная!
Распахиваю дверь.
– Мам, вы что, поссорились?..
Дальше не слушаю – дверь захлопывается за моей спиной…
Холодная, кажущаяся в темноте черной вода в очередной раз смыкается над моей головой, а затем выпускает обратно.
Триггер. Снова.
Ощущение невыплаканных слез в горле.
Горечь во рту.
Глава 10
Стоит выбраться на берег, как сразу же начинают стучать зубы. Ветер бьет по мокрой коже как плеть.
После жаркого дня – холодная ветреная ночь. Вчера же духота стояла круглые сутки. В этом вся Пандора: загадка – никто не знает, как поведет себя планета через несколько часов.
Река сегодня шумит особенно громко, с ревом несется по руслу, разбрасывая в разные стороны ледяные брызги, словно иглы, впивающиеся в кожу. Отхожу подальше, выжимаю волосы.
Спина почти не болит, холод – неплохая анестезия. Зато тело бьет крупная дрожь, и зуб на зуб не попадает.
– Если бы я знал, что тебе вздумается поплавать, прихватил бы с собой полотенце!
Едва не приседаю от неожиданности. Ветер и шум воды полностью заглушили другие звуки, и я не услышала ни шагов, ни треска потревоженных веток.
– Что ты здесь… делаешь? – задаю вопрос, кое-как справляясь со стуком зубов; холод парализует. Крепко обнимаю себя руками, но руки тоже ледяные, и теплее от такой защиты не становится.
– Ты же хотела поговорить. – Фигура Пересмешника отделяется от кустов, растущих на берегу плотной стеной. Пожалуй, если бы он сам сперва не подал голос, я не узнала бы его в темноте.
Поговорить… Хмыкаю себе под нос. Поговорить я хотела после ужина. В бараке, полном других людей, или хотя бы поблизости. В помещении либо на освещенной территории, а не среди ночи и в темноте.
Не думаю, что кто-то из жителей Птицефермы бросился бы мне на помощь в случае беды, но, по крайней мере, заметили бы, если бы что-то произошло. А здесь и сейчас… У меня нет никакого оружия. Поблизости ни одной крупной палки или ветви, под ногами мелкие камушки – ни единого булыжника. Что я сделаю с ним голыми руками, если он решит напасть?
Я и сама почти что голая.
Все эти мысли вереницей проносятся в голове, пока я стою и смотрю прямо перед собой – на темную высокую фигуру человека, тоже остановившегося и пока не предпринимающего попыток приблизиться.
Пересмешник не выглядит опасным, ведет себя не вызывающе – напротив, дружелюбно, – но нельзя забывать о месте, где мы находимся. Больше нельзя. Олуша тоже казалась мне безобидной.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Неловко переступаю с ноги на ногу, поскальзываюсь и чуть не падаю, но меня ловят теплые руки. Я так замерзла, что они кажутся раскаленными.
Ну и быстрая же у него реакция. Но об этом думаю уже после. Потому как, едва восстановив равновесие, отшатываюсь. Одно дело – обниматься на глазах у всей Птицефермы, чтобы избежать казни, и совсем другое – здесь, наедине, в темноте.
Вопреки моим ожиданиям, Пересмешник не настаивает на дальнейшем физическом контакте, наоборот, поднимает руки, то ли сдаваясь, то ли пытаясь продемонстрировать, что не опасен.
– Ты вся дрожишь, – комментирует.
Знаю. А еще я на ощупь как ледышка.
– Я в курсе, – буркаю сквозь стучащие зубы. Скорей бы в тепло, но до лагеря еще идти и идти. – Зачем ты сказал, что был со мной в ночь убийства Чижа? – спрашиваю в лоб. Хочу поскорее разойтись, но и упустить возможность задать свой вопрос не могу.
Пауза. Молчание. Хотела бы я видеть в этот момент его лицо. Однако слишком темно: различаю лишь силуэт и блеск глаз.
– Тебя бы повесили, – отвечает наконец. – По-моему, все очевидно.
– Может, это было заслуженно, – огрызаюсь. То, что на сто процентов знать о моей невиновности может только один человек – настоящий убийца, – не дает мне покоя.
Пересмешник усмехается. Не весело, а скорее издевательски.
– В прыжке била? – интересуется. Ясно, или сам приложил руку к убийству, или тоже заметил угол, под которым был нанесен жертве удар.
Дергаю плечом и только потом понимаю, что, возможно, собеседник не рассмотрит в темноте моего жеста.
– Это ты его? – Не рассчитываю на чистосердечное признание, но, может, мне удастся прочесть между строк? Не каждый день человека обвиняют в убийстве.
– Не я. – По тону и короткому ответу можно прочесть… ничего.
А Пересмешник зачем-то делает шаг назад и стаскивает через голову футболку.
Не шевелюсь, хотя и напряжена как натянутая струна. Если я поторопилась с выводами, раньше времени решив, что новичок не станет нападать, что ж, я готова сопротивляться.
Но тот не делает попыток приблизиться. Протягивает мне свою вещь на вытянутой руке.
– Переоденься, – говорит, – пока не подхватила воспаление легких.
С моего мокрого платья срываются ледяные капли, стекают по икрам к босым ступням; ветер продувает насквозь. Пересмешник прав: мне не помешала бы сухая одежда. Но не его же!
Новенький по-своему понимает заминку.
– Она чистая. – Так и стоит с вытянутой рукой. – Я надел ее перед выходом из барака.
Усмехаюсь про себя: вряд ли после Пингвина меня можно напугать грязной одеждой или немытым мужским телом.
Разумом понимаю, что снова принимать помощь от одного и того же человека, чьи мотивы мне по-прежнему непонятны, неправильно. С другой стороны – да пошло оно все.
– Верю, – бормочу и забираю футболку.
Сначала хочу сказать, чтобы отвернулся, но потом решаю, что больше того, что уже видел, Пересмешник не разглядит. Поэтому просто сбрасываю с плеч лямки сарафана и спускаю его вниз. Снимаю через ноги, а не через верх – не хочу выпускать из поля зрения стоящего неподалеку мужчину ни на секунду.
Футболка и правда чистая, до хруста хлопковой ткани. Видимо, она досталась ему из партии новых вещей от Тюремщиков, потому что не пахнет ни мылом, ни сыростью, как пахнет почти все на Пандоре. Вообще ничем не пахнет, только свежей тканью.
С удовольствием опускаю по телу сухую вещь. Пересмешник крупнее и выше меня, так что короткие рукава доходят мне почти до локтя, а длина выходит до середины бедра (Кайра и платья-то носит короче). Сразу становится теплее.
– Спасибо, – бормочу, чувствуя, как кровь приливает к лицу, и радуясь, что собеседник не может этого заметить.
