и пошла.
— А немцы, охранники, они что?
— Я же говорю, не было у нее охраны. Как вольная… Местные-то деревенские, они же без охраны ходили. И она могла выдать себя за местную. Скорей всего, так оно и было.
— Но ты говоришь — лицо в ссадинах?
— Опять же слухи!.. А может, тот человек обознался…
— Да кто тот человек-то, знаешь его? Жив? Где сейчас?
Вдруг Галина Семеновна приметила в Шуриных глазах настороженность. И она перестала допытываться.
Долгие холодные зимние вечера. Редкие беседы с зашедшей соседкой о житье-бытье, воспоминания довоенных счастливых лет. Связка писем…
«Здравствуйте, дорогие мама и папа!
Простите, что я долго не писала. В Москве мы пробыли три дня. Ну, мама, набегалась же я по Москве! Всюду была. В Большом театре слушала «Пиковую даму». Замечательно! А в старую графиню я просто влюбилась. Я буду актрисой оперы.
Теперь все курсы позади. И, как ни странно, на «отлично», лишь одна четверка. (Здесь нет логарифмов и Марии Фадеевны.) Сейчас вот сидим с подружками и со дня на день ждем машину. Живу хорошо. Всего у нас вдоволь… Хозяйка, у которой мы квартируем, заботится о нас как мать. Говорит: «Девки, жрите, пока есть». Юмор. Сегодня ели малиновое варенье. Вот и все. Больше писать совсем нечего. До свидания! Мамочка, я просила, чтобы ты прислала мне свое фото. Ты забыла? Жду от тебя вестей. Целую. Привет всем. Ваша Валька.
Мама, ты, пожалуйста, не беспокойся обо мне, здесь совсем тихо».
Десятки раз она перечитывала строчки последнего письма Вали:
«…Не сердись, но теперь я буду тебе писать совсем редко, может, вовсе не буду. Полгода не жди писем — нас переводят на другой участок. Но ты не тревожься…»
Было же что-то! Не зря так писала…
А вот письмо мужа. (Вскоре после отъезда Вали он попросил направить его в действующую армию, на фронт.)
«Добрый день, дорогая Галина Семеновна! Сообщаю, что жив и здоров. Первого августа получил от тебя письмо, посланное тобой 13 июля 1943 года, за которое благодарю. Но из него вижу, что ты сильно болеешь сердцем и душой о нашей Вале. Понимаю все: ты — мать. Но я отец — и болею сердцем за нашу Валю не меньше, а плакать не могу, нет слез. Никаких о ней вестей нет, а виновата война. Она поглотила миллионы людей и еще поглотит. Лишь конец войны скажет, кто жив, а кто нет. Может, отыщется наша Валя. Если, не дай бог, с Валей несчастье, нет ее в живых, будем горевать вместе. Я очень жалею тебя, хотя уже стар, чтоб объясняться в любви. Побереги себя ради Вали и немного ради меня. Поверь, скоро придет победа…
Живу хорошо. Только не хватает бумаги и карандашей. Если в Алейске есть они, пришли бандеролью, как поправишься. Привет всем родным и знакомым. Крепко целую. Желаю здоровья.
Иосиф Олешко.
6 августа 1943 года».
Следующим известием о капитане Олешко была похоронная… А спустя несколько месяцев Галину Семеновну вновь пригласили в Алейский райвоенкомат. Выразив ей глубокое сочувствие, вручили извещение, что дочь ее пропала без вести.
Стук. Незнакомый. Накинув платок, мать выходит в ледяные сени, отворяет дверь. Высокий военный в офицерской шинели, без погон.
— Галина Семеновна, не узнаете?
Мать долго всматривается в его лицо.
— Алик, ты? Вернулся!..
— Я… Галина Семеновна… Тетя Галя…
Долго сидел. Попросил довоенную фотографию Вали. «Мне только переснять. Я верну вам…» И верно, принес через несколько дней. Наколол дров на целый месяц. Обещал написать запрос в архив Министерства обороны. Запросов много писано. Ответ-то — один. Уходя, сказал: «Тетя Галя, я не женюсь, буду ждать Вальку…» И верно, с год ждал. Потом женился. Случалось, Галина Семеновна встречала его на улицах городка с молодой женой, потом их стало уже трое — появился младенец. Здороваясь с матерью, Алик смущался — как будто в чем виноват!
…Едва стаяло, мать пошла на городское кладбище, присмотрела место у высокого тополя. Давно уже собиралась. Там установила надгробную плиту — в память погибшего мужа (истинного места его захоронения она не знала). В могильной оградке было еще место — его она оставила для себя, полагая, что не так уж долго осталось ей ходить по земле.
Теперь мать уже не ходила на станцию встречать эшелоны. И никто не ходил. Раз в сутки здесь на минуту останавливался скорый поезд и один местный.
В летние месяцы по воскресеньям она обычно отправлялась на кладбище и часами просиживала у мраморной плиты, под которой никто не лежал.
Текли годы. В конце пятидесятых взметнулась новая волна слухов. Кто-то вернулся в Алейск с Крайнего Севера: то ли сидел, то ли сослан был — так передавали. И вновь, но теперь уже не через Шуру, а через соседку Дарью, до матери дошел слух, что Валю будто бы видели в сорок втором году осенью где-то на оккупированной территории. Одета была в гражданское, охраны с ней не было. Вновь начались терзания…
Мать поехала по району искать приезжего с Севера, но не нашла его.
…Судьба уготовила ей долгую жизнь. Уже маленький городок разросся, встали новые каменные дома, молодая тополиная роща в центре превратилась в тенистый парк; уже сын Алика заходил в книжную лавку спрашивать о новинках — юноша-десятиклассник, а мать по-прежнему надеялась и писала запросы. Ждала по радио передач: «Вас
