о восторге, проявленном войсками и теснившеюся на улице толпою, надо отметить, что во встрече в Констанце приняли участие не только правительственные круги, но и представители оппозиции[587], как бы для того, чтобы подчеркнуть, что прибытие русского царя является праздником для всей Румынии, желающей приветствовать его без различия партий. Что именно таков был смысл появления в Констанце, наряду с членами правительства в полном составе, представителей самых разнообразных учреждений, а также наиболее выдающихся главарей нынешнего меньшинства в палате, — это ясно подтвердилось из моих бесед со всеми государственными и общественными деятелями, с которыми я имел случай видеться.
Переходя от общих впечатлений к содержанию разговоров с отдельными лицами, в руках которых сосредоточивается ныне направление румынской политики, я должен прежде всего упомянуть о тех словах, которыми удостоил меня в неоднократной беседе король Карл.
Его величество не скрывал счастья, испытываемого им по поводу радостного для его страны события. Он также выражал свою глубокую благодарность за бескорыстную и примирительную политику, которой, согласно высочайшим предначертаниям вашего императорского величества, Россия придерживалась за время недавнего кризиса на Балканах[588], что в значительной мере способствовало наступившему, наконец, замирению полуострова. Румыния, по словам короля, была счастлива со своей стороны принести посильную помощь в этом направлении и была бы всегда рада и впредь сотрудничать с Россией в целях поддержания мира и порядка на Балканах. Такое сотрудничество представляется королю Карлу тем более естественным, что Россия и Румыния связаны общностью интересов в одной области, одинаково важной для той и другой, в качестве прибрежных к Черному морю государств, не имеющих иного выхода для морской торговли, как через турецкие Проливы.
Король сказал мне, что он с особенным удовлетворением услышал от вашего императорского величества, что в этом отношении следовало бы установить между Россией и Румынией согласованность действий для достижения тождественной цели — оградить торговое движение через Проливы от всяких случайностей. Вполне разделяя это мнение, его величество просил меня переговорить в этом смысле с членами его правительства.
Ни разу не упомянув об Австро-Венгрии, король, напротив того, неоднократно затрагивал вопрос о наших отношениях с Германией, причем он старался уверить меня, что император Вильгельм относится сочувственно к сближению России и Румынии и особенно к укреплению добрых отношений между обоими царствующими домами названных государств. По его словам, германский император лично поощрял принца Кароля к поездке в С.-Петербург, повторяя ему, что будущий повелитель Румынии должен спешить представиться российскому императору, влияние которого на Ближнем Востоке столь велико[589].
Я не мог не указать королю на целый ряд причин, которые без нашей вины несколько охладили за последнее время наши взаимные отношения с Германией. Его величество выразил по этому поводу искреннее сожаление, прибавив, однако, что эти недоразумения, надо надеяться, окажутся преходящими и что прежнее согласие будет скоро восстановлено. При этом он заметил, что мысль о посылке в Константинополь генерала Сандерса принадлежала лично императору Вильгельму, чем и объясняется известная его раздражительность в этом вопросе, когда названная миссия встретила с нашей стороны сильные возражения.
Говоря о недавнем приезде в Румынию Талаат-бея, король сказал мне, что этот турецкий государственный деятель произвел на него впечатление человека умеренного и благоразумного, но что, по-видимому, он должен считаться с беспокойными членами османского кабинета, и прежде всего с Энвер-пашою и Джемаль-беем, подпольным действиям которых он приписывает обострение положения в Албании[590].
По поводу последней король, хотя и сознает опасность, грозящую его племяннику, однако высказался скорее с упованием на будущее и надеждой на то, что князю Виду удастся, наконец, упрочиться на престоле[591].
Относительно других балканских государств король ограничился немногими словами. Он особенно сочувственно отозвался о Сербии, заявив, что Румыния не могла бы спокойно отнестись к ослаблению этого королевства. О греках его величество говорил в менее теплых выражениях, за исключением лишь о Венизелосе, пребывание которого у власти он считает залогом спокойного развития Греции.
Что касается болгар, то король хвалил боевые качества их солдат, но не скрыл своего недоброжелательства к королю Фердинанду.
Из государственных деятелей, с которыми мне пришлось познакомиться, первое место по своему положению занимает в настоящую минуту Братиано[592], который хотя и взял себе в составленном им кабинете портфель военного министра, однако на деле почти единолично ведет всю внешнюю политику Румынии.
Повторив, со своей стороны, приблизительно то же, что я слышал от короля о желательности согласования нашей деятельности для сохранения мира на Балканах, Братиано указывал на необходимость, по его мнению, обеспечить нерушимость постановлений Букарестского мирного договора[593].
Не сочтя удобным связать себя какими-либо бесповоротными заверениями в этом смысле, я предпочел обойти последний частный вопрос молчанием, но зато подробно остановился на общем свойстве наших взаимных отношений с Румынией. Я обратил внимание моего собеседника на то, что серьезных причин для недомолвок между обоими соседними государствами никогда не было и что нас только искусственно отдаляли те, кому это было на руку, вселяя между нами недоверие утверждением, с одной стороны, будто Россия имеет против Румынии враждебные виды, а с другой стороны, будто Румыния окончательно связала свою судьбу с державами Тройственного союза. Когда же мы убедились, что наши интересы и интересы Румынии не только не противоположны, но даже во многих отношениях тождественны, мы вполне определенно, и притом не на словах лишь, а на деле показали, что мы готовы идти с Румынией рука об руку, не исключая случаев, где для этого нам пришлось до известной степени поступиться твердо укоренившимся у нас стремлением поддерживать интересы Болгарии. Я подчеркнул, что мы вступили на этот путь, даже не дожидаясь предварительного выяснения вопроса, может ли и Румыния, в свою очередь, с одинаковой откровенностью пойти вместе с нами и не связана ли она такими международными обязательствами, которые исключали бы возможность доверчивого сотрудничества с нами.
Братиано ответил мне, что Румыния никоим образом не обязана принять участие в какой-либо войне без того, чтобы ее личные интересы были прямо затронуты. Он прибавил, что под влиянием ошибок австро-венгерской дипломатии отношения между Румынией и двуединой монархией стали за последнее время менее дружественными[594], но что условия, создаваемые соседством обеих стран, поневоле заставляют их стремиться не доводить дело до чрезмерного обострения их взаимоотношений.
Не сочтя этого ответа достаточно ясным и желая вызвать моего собеседника на более определенные объяснения, я поставил ему просто вопрос, каково было бы отношение Румынии к вооруженному столкновению между Россией и Австро-Венгрией, если бы первая из них была вынуждена обстоятельствами
