– Вроде как, – огрызаюсь.
Пересмешник смеется. Вернее, пытается засмеяться, но вместо этого получается какой-то хрипящий звук, а затем он и вовсе заходится в кашле.
Вздыхаю.
– Молчал бы уже.
– Не-э-э, – мотает головой, координацией движений напоминая пьяного. – Если я замолчу, то отрублюсь, и ты меня не дотащишь.
– Дотащу, – пыхчу, продолжая удерживать его и одновременно пытаясь одной рукой сбросить с кровати постельные принадлежности – сама я уже перепачкана, а одеяло и простыню намерена спасти. – За ногу и по полу.
Пересмешник снова пытается посмеяться:
– Меня сегодня… уже таскали… за ногу… и по земле. С меня хватит.
Интересно, это нервное? Лично мне сейчас совсем не смешно. Перед глазами до сих пор стоят раздавленный череп Кулика и сломанная шея Момота, да и то, что я сейчас сама с ног до головы перепачкана чужой кровью, не добавляет мне желания веселиться.
– Будь добр, заткнись, – шиплю сквозь зубы. – Ложись давай. – С одной стороны, я до ужаса волновалась, пока мы вынуждены были ждать окончания подведения итогов и слушать очередную исполненную пафоса речь Филина. С другой стороны, кажется, раны сами перестали кровоточить. – На, бровь зажми. – Беру со стула и протягиваю Пересмешнику полотенце: самый кончик брови, почти на виске, у него сильно рассечен. Нижняя губа разбита, но, кажется, кровь почти не идет. Если бы кое-кто побольше молчал, не шла бы вообще. Зато тело – не поймешь, все битое-перебитое. Но открытых ран и фонтанов крови не наблюдаю. – Сейчас принесу воду, – решаю.
– Ты будешь меня мыть? – Опять нервный смешок.
– Мыть, лечить… Душить, если не заткнешься!
Пытается улыбнуться. С разбитыми губами и заплывшими глазами картина та еще.
– Видишь, мне нельзя отрубаться, я хочу это видеть…
Возвожу глаза к потолку. Ну что с ним будешь делать?
– Мыть и лечить, – с готовностью подсказывает мой еле живой новый сожитель. Выходит, последнюю фразу я сказала вслух.
– И душить, – напоминаю строго. – Лежи. Я сейчас вернусь.
– Ты босс, – получаю повторно в ответ.
Прекрасно, просто прекрасно. И почему мне хочется его прибить и одновременно расцеловать за то, что остался в живых?
Сжимаю кулаки, чтобы сдержаться и не сделать ни того ни другого, и, впечатывая подошвы ботинок в пол, вылетаю из комнаты.
* * *
Заготовленной впрок воды во вкопанных в землю во дворе бочках осталось немного. Забираю почти всю и прикидываю, что следует к вечеру сходить к реке, чтобы пополнить запасы. Но идти туда прямо сейчас не могу – я еще не уверена, что Пересмешник не получил повреждений, опасных для жизни, а значит, оставлять его одного надолго пока нельзя.
Ринг уже разобрали. Кровь на месте, где происходили поединки, засыпали слоем земли. Довольная Чайка, мужчина которой в очередной раз подтвердил на нее свои права, метет двор. Больше никого нет – все разошлись по комнатам.
Как там Олуша? Пошел ли Дергач к ней прямо после окончания состязаний, чтобы потребовать свое?
Морщусь при этой мысли. Мне жаль Олушу, что бы там она обо мне ни думала и чего бы мне ни желала, по-человечески мне ее очень жаль.
Что ж, во всяком случае, Дергач не Момот.
Наполняю ковшом ведро наполовину и собираюсь возвращаться в барак, когда меня замечает Чайка. Отставляет метлу в сторону на манер посоха.
– Явилась, королева бала!
Красноречиво приподнимаю брови.
– Ты это мне?
На самом деле глупый вопрос, потому что, кроме нас с ней, во дворе никого нет.
– Тебе, тебе. – В доказательство своих слов та даже делает несколько шагов по направлению ко мне, упирает одну руку в бок. – Что, довольна? – щурится на солнце, вглядываясь в мое лицо.
Дергаю плечом.
– Вполне.
Что она хочет услышать? Что я действительно довольна исходом прошедших состязаний? Что я чуть не задохнулась от облегчения, когда хрустнула шея Момота? Что я настолько бессердечна, что много раз желала палачу смерти и обрадовалась тому, что его жизнь оборвалась?
Не думаю, что Чайка хочет услышать именно это. Тем не менее проговариваю эти слова в своей голове, должно быть, только сейчас окончательно осознав, что произошло.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Поднимаю ведро за ручку и разворачиваюсь, чтобы уйти. Мне нужно, чтобы Пересмешник не истек кровью. Поточить лясы Чайка может с кем-нибудь другим.
– Да ему там все отбили! – кричит главная сплетница Птицефермы мне вслед, недовольная тем, что я не дала ей высказаться до конца. – Думаешь, увела у Кайры мужика и будешь радоваться?! Если не загнется, теперь неизвестно, когда у него на тебя встанет!
Верно, это же главное: длинный – короткий, встанет – не встанет, скорострел или нет. Что еще там Чайка любит пообсуждать?
Крепче сжимаю дужку ведра, не оборачиваюсь.
– А если встанет, Кайра все равно у тебя его уведет! – припечатывает Чайка напоследок. Все еще ищет способ ужалить побольнее. Они с Кайрой явно стоят друг друга – не зря же дружат.
Дверь за моей спиной захлопывается – я в бараке.
Руки так и чешутся, чтобы вернуться и надавать Чайке по шее за ее длинный язык.
Встанет – не встанет… Лишь бы сам на ноги встал.
* * *
– Ты как? – спрашиваю с порога, на самом деле не надеясь на ответ. Меня не было минут десять, Пересмешник наверняка уже отключился.
Однако он еще выносливее, чем я думала.
– Порядок, – доносится с кровати. – Тошнит ужасно. А так – порядок.
Еще бы его не тошнило, после стольких ударов по голове.
– Таз дать? – предлагаю серьезно.
– Скажу, если понадобится.
Раз храбрится и не хочет блевать на моих глазах, значит, все не так плохо.
Подхожу ближе, ставлю ведро на пол возле кровати, упираю руки в боки и осматриваю поле деятельности. С чего начать, понятия не имею. Пересмешник лежит с закрытыми глазами, его грудь равномерно поднимается и опускается – ну хоть с дыханием все в порядке.
Со вздохом наклоняюсь, опускаю полотенце в воду, выжимаю…
– Только не говори, что собралась обтирать меня, как труп.
Замираю.
Он что, издевается?
Пересмешник неловко пытается подняться, не открывая глаз. Упирается в край кровати, взваливая свой вес на руку. Задерживаю взгляд на этой руке – заметно дрожит.
– Меня… всего лишь… отлупили… – напоминает упрямо. – А я сломал ему шею. – Без посторонней помощи принимает вертикальное положение, но теперь держится за край кровати двумя руками. Костяшки сбиты, кожа содрана.
– Гордишься собой?
Мотает головой и тут же чуть не падает, потому что отпускает одну руку с опоры, чтобы поднести ко рту.
– Меня от себя тошнит, – хрипит. – Таз дай.
А я сразу предлагала. Знаю, что такое сотрясение мозга.
Молча ставлю ему на колени пустой таз и отхожу. Стою, обняв себя за плечи, и смотрю в окно. Ветер гонит пыль по пустому двору, в котором уже не осталось следов ни недавних смертей, ни кровопролитий.
Пересмешника рвет. Хорошо хоть таз попросил.
Не оборачиваюсь.
– Видишь… – говорит, продышавшись. – Наши отношения вышли на новый уровень.
Верно, интимнее некуда.
Поворачиваюсь, отнимаю таз, ставлю к двери – потом вынесу.
– А на каком уровне они были раньше? – любопытствую. – Наши отношения.
– Сдерживаемой симпатии.
– Чего-о? – Столбенею от такой наглости.
– Ну ты же не признавалась, что я тебе нравлюсь, – поясняет. Кажется, ему лучше: стал говорить без пауз.
– С чего ты взял, что мне нравишься? – возмущаюсь, а сама хожу перед ним кругами, придумывая, как бы помочь ему смыть с себя грязь и кровь так, чтобы не устроить из моей (вернее, уже нашей) комнаты озеро.
– А что, ты стала бы тащить на себе, а потом лечить того, кто тебе противен? – Опять держится за кровать обеими руками. Крепко держится – отдает себе отчет, что если разожмет пальцы, то свалится на пол.
Качаю головой.
– Не противен, – признаю.
– Вот видишь, – усмехается. Губа натягивается, свежая тонкая пленка на ране лопается, и по подбородку течет струйка крови.
