– Это которая?
– Блондинка, из первой группы. Кстати, подружка Валентайна.
– В каком смысле – подружка?
– Я что, свечку держал?! – рявкает Хоппер. Слышу тяжелые шаги по направлению к двери.
Коридор пуст, все двери заперты. Куда спрятаться? Хоть на потолок…
На принятие решения у меня меньше секунды. К черту планшет. К тому же самое время наведаться к Нику и поделиться тем, что случайно узнала.
Поправляю лямку своего рюкзака и мчусь к выходу.
Кажется, не заметили…
Просыпаюсь оттого, что мне жарко.
Я вся мокрая. Пытаюсь пошевелиться и не могу. Меня что-то держит. Или кто-то.
Вокруг темно.
Спросонья и еще при не вполне ясном сознании меня охватывает паника. Дергаюсь, мне становится нечем дышать. Тяну ладони к шее и… натыкаюсь на чужие руки, крепко обнимающие меня под грудью. Замираю, пытаясь осознать, где я и кто рядом со мной. Голова работает медленно, будто в ней крутятся несмазанные шестеренки.
Наконец воспоминания вчерашнего безумного дня возвращаются и паника отступает.
Пересмешник.
Аккуратно, чтобы не потревожить спящего, разжимаю захват его рук и выбираюсь в утреннюю прохладу комнаты.
Окно распахнуто настежь, слышен шорох ветра. Еще совсем темно, и я не могу даже предположить, сколько осталось до рассвета. Внутреннее ощущение времени сбито.
Провожу ладонью по влажной шее, понимаю, что все еще тяжело дышу. Глупая, испугалась так, будто ко мне никто и никогда не прикасался. Тем не менее даже в таких удушающих объятиях я прекрасно выспалась, и теперь сна ни в одном глазу.
Прислушиваюсь. Дыхание Пересмешника ровное – спит.
Тихонько отхожу к окну, стараясь не шуметь. Взбираюсь на подоконник и спрыгиваю вниз, во двор. В последнее время я зачастила с таким способом выхода из комнаты, но делать крюк по длинным коридорам не хочу.
* * *
Занимается рассвет. Вокруг стоит тишина, нарушаемая лишь время от времени поднимающимся ветром.
Река принимает меня в свои ледяные объятия. От холода захватывает дух, но я все равно несколько раз ныряю с головой.
Осознание того, что тайный люк находится совсем близко, там, ниже по течению, нервирует лишь первые несколько минут. Потом забываюсь и расслабляюсь. В конце концов, вряд ли незнакомцы обшаривают окрестности до самого утра, рискуя снова столкнуться с кем-нибудь из местных. Ну а мне есть над чем подумать, кроме странных людей в черном.
Прошлый сон-воспоминание был еще более ярким, чем предыдущие. Голоса, интонации, оттенки эмоций – все это я слышала так четко, как наяву. А еще увиденное только сильнее подтверждает мои подозрения, что Пересмешник не кто иной, как Ник Валентайн.
Но боже мой, с чего в моей голове вообще появились эти безумные подозрения? По сути, это всего лишь предположения, основанные… ни на чем. Я ни разу не видела лица Ника, не слышала его голоса.
Что заставило меня думать, что Пересмешник – это Валентайн? Тип фигуры? Но если быть объективной, то тот же Зяблик такого же роста и телосложения. И Дергач…
Выбираюсь на берег. Стираю платье, выжимаю так крепко, как только могу, и надеваю на себя мокрым – пусть, высохнет и так.
Волосы тоже выжимаю, перекидываю через одно плечо и с ботинками в руке, босиком, бреду обратно к бараку.
…Нет ни шрама, ни какой-либо татуировки или родимого пятна, которые стали бы неопровержимым доказательством. То, что Пересмешник сразу обратил на меня внимание и принялся спасать? Так он говорит о симпатии. И так тоже бывает. И к чему кривить душой, она действительно взаимная.
Будь Пересмешник Валентайном, он бы обязательно попробовал со мной поговорить. Разве не так? Хотя бы прощупать почву, намеками выяснить, помню ли я хоть что-то. Однако на тему прошлого не было сказано ни полслова. Единственное, к чему можно было бы придраться, – реакция Пересмешника, когда я назвала его Ником. С другой стороны, а кто бы не растерялся, если бы к нему обратились чужим, незнакомым именем?
Но если зайти еще и с третьей стороны, то кто я для своих бывших коллег? Агент под прикрытием, проваливший задание и сгинувший два года назад. Заслуживаю ли я доверия в их глазах? Определенно нет. Что, если Пересмешник – все-таки Николас Валентайн, но не признается потому, что не доверяет мне?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
В одной моей руке – ботинки, второй, свободной, тру лоб. Как и всегда, когда начинаю пытаться заглянуть в прошлое, начинает болеть голова.
Так что это? Больная фантазия и попытка подсознания выдать желаемое за действительное? Или все же неслучайные подозрения?
Не зря же память так услужливо показала мне подслушанный разговор про Ника и соревнования? Или все произошло с точностью до наоборот: вчерашние соревнования просто вызвали из воспоминаний что-то на похожую тему, и то, что происходило в Полицейской академии много лет назад, не имеет к Пересмешнику, новому жителю Птицефермы, никакого отношения?
Только голова болит сильнее, будто кто-то сдавливает тисками виски.
Назад возвращаюсь через главный вход. Еще слишком рано, барак спит, и мне удается добраться до комнаты незамеченной.
Медленно открываю и закрываю дверь, стараясь, чтобы она не издала скрипа, и вхожу. Пересмешник до сих пор спит. Лежит на боку, подложив одну руку под голову, дышит ровно.
Сажусь рядом.
Что бы за мазь вчера ни дала мне Сова, та сделала свое дело превосходно – отек с лица Пересмешника почти полностью спал. Осталась ссадина на щеке, кривой шов моей ручной работы на брови и опухшая разбитая нижняя губа. Но в сравнении с тем, что было вчера, это настоящее волшебство. Жаль, что сломанные ребра не срастутся так просто.
Навряд ли сюда поставляют лучшие медикаменты из существующих. Вероятно, нечто дешевое или устаревшее. Но если и они действуют так хорошо, то бог ты мой, на что способна современная медицина…
– Все так плохо? – спрашивает Пересмешник, не открывая глаз и не меняя позы.
Вздрагиваю, подлетаю с постели.
– Ты не спишь! – бросаю обвинительно.
Усмехается и наконец открывает глаза.
– Ты так пристально меня рассматривала, грех было тебе мешать.
– Грех было меня так пугать, – бормочу. Возвращаюсь обратно, сажусь на прежнее место. – На вид все, наоборот, неплохо, – отвечаю на ранее заданный вопрос. – Температуры нет? – Протягиваю руку и касаюсь его лба. Пересмешник при этом щурится, как довольный кот. – Нормальная, – выношу вердикт и торопливо убираю руку. Ежусь. – Прекрати на меня так смотреть.
– Мне ходить с закрытыми глазами?
– Лежать.
– Звучит как команда собаке.
Если опираться на то, что он болтает от боли, ему все еще паршиво. Мой праведный гнев сходит на нет, хмурюсь.
– Как ты себя чувствуешь?
– Жить буду, – отвечает. Приподнимается на локте и замирает, прислушивается к ощущениям.
– Перед глазами не плывет? – спрашиваю участливо.
Морщится, часто моргает.
– Плывет немного и мутит. Нормально.
Поверила бы, если бы не видела собственными глазами, как Момот швырял его по рингу, как тряпичную куклу.
– У нас еще остались болеутоляющие, – напоминаю. – Дать? Или сначала лучше поесть?
Ничего не смыслю в медицине, но мне отчего-то кажется, что принимать химические средства на голодный желудок не лучшая идея.
Пересмешник привычно приподнимает бровь и морщится – бровь та самая, шитая.
– Думаешь, мне стоит появиться на завтраке?
Вот уж чего не стоит делать, так этого. Если Филин увидит, насколько лучше Пересмешник сегодня выглядит, тут же догадается, что Сова его ослушалась. Нельзя ее подставлять.
Мотаю головой.
– И думать не смей. Скажу Главе, что тебе паршиво, и принесу еду сюда.
Пересмешник плюхается обратно на подушку (когда он успел ее у меня отнять?) и мечтательно щурится.
– Кофе в постель… Звучит божественно.
– Здесь нет кофе.
– Я в курсе.
Мне становится неловко, и снова возвращаются мысли о Нике. Мне действительно настолько легко разговаривать с Пересмешником, будто мы знакомы тысячу лет. Даже когда следовало бы промолчать, я все равно болтаю с ним, словно… Словно мы не здесь, на Птицеферме, на Пандоре – в исковерканном, неправильном мире.
