«Я справлюсь», «я готова» – так ты говорила полковнику? Так получай, получай сполна и не жалуйся. Ты же смелая, ты же ругала своего напарника за то, что он пытался тебя защитить…
Филин снова заходит спереди, смотрит оценивающе. Окна распахнуты, прохладный ветер проникает в кабинет, обдувает мое обнаженное тело; соски стоят. На них Глава и задерживает свой взгляд.
– Изнасилуешь? – спрашиваю голосом, лишенным эмоций.
Мне не страшно, я не в панике и не в истерике. Просто тошно. Разве что сердце колотится чересчур быстро – не поможет, нужно успокоиться.
Филин кривится.
– Надо бы, – отвечает. Снова проходится взглядом по моему телу. – Но я не извращенец, на такую тощую у меня не встанет и после месяца воздержания.
Это значит?..
Не успею додумать. Филин резко шагает вперед и накрывает своей ладонью мою грудь. Вздрагиваю, но не двигаюсь с места. А он с силой сжимает пальцы, так сильно, что кожа под ними багровеет. Больно ужасно. Не двигаюсь.
– Учти, – доверительно понижает голос, склоняясь к моему уху, – как запретил групповые изнасилования, так и разрешу. – Пальцы сжимаются еще крепче; до крови прикусываю внутреннюю сторону щеки, чтобы не закричать. – У меня на тебя не стоит, но у нас найдется еще других десяток желающих. Отдам тебя им. Всем сразу. И дело с концом. Ты в моей власти, поняла? – встряхивает меня за грудь.
На глаза от боли наворачиваются слезы.
– Поня… ла, – шепчу.
– То-то же. – Глава разжимает хватку, с омерзением на лице вытирает ладонь о штаны. – Одевайся.
Кровоток восстанавливается с жуткой болью. Моя левая грудь пульсирует.
Хватаю сарафан с пола, натягиваю, стараясь скрыть дрожь рук. Выходит паршиво.
– Будешь мне докладывать о каждой подозрительной фразе Пересмешника, – продолжает Филин. – О любой отлучке в неположенное время. Даже о косом взгляде в мою сторону. Иначе ты знаешь, что тебя ждет. Розги покажутся тебе мелочью в сравнении с тем, что получишь, если ослушаешься. Поняла?
– Поняла.
– Тогда пошла вон. И если скажешь Пересмешнику…
Не дослушиваю.
Выскальзываю за дверь.
Глава 22
Глаза печет до рези.
Лить слезы нет смысла. Всего лишь новое унижение – не более. Здесь, на Пандоре, я терпела вещи и пострашнее. Но все равно разреветься хочется неимоверно.
Лечу по коридору, толком не разбирая дороги. До ужина еще есть время. Успею закрыться в комнате и прийти в себя. Глава мне точно не спустит с рук, если не появлюсь на ужине в срок. Просто чудо, что он закрыл глаза на то, что я не пришла вчера. Сегодня подобного снисхождения я не получу. Вообще не получу – мне ясно указали мое место, и, если я хочу выжить, мне следует проглотить и это и не высовываться.
Уже у самой двери в свою комнату опускаю взгляд на грудь: у сарафана достаточно вольный вырез, и в нем отчетливо виднеется наливающийся фиолетовым отек. Значит, в ближайшее время мне придется носить более закрытое платье. Проблема в том, что из летнего у меня есть лишь оно и этот сарафан. Со стиркой будут проблемы…
Грудь болит и будто горит. Хочется приложить к коже что-нибудь холодное. Но о льде летом на Пандоре можно только мечтать. Ничего, перетерплю.
Сцепляю зубы и толкаю дверь в комнату.
Пересмешник стоит у окна, одной ладонью опирается на подоконник, вторая прижата к боку, на лице – озабоченное выражение. Тут же обращаю внимание, что он успел ополоснуться после рудника: волосы влажные и в беспорядке, а еще на нем свежая футболка, которую я только сегодня выстирала и оставила на стуле дожидаться своего хозяина.
Не ожидала, что он вернется раньше меня. А Пересмешник, похоже, не ждал моего внезапного возвращения в комнату. Он резко убирает руку от бока и выпрямляется, натягивая на лицо улыбку. То, что она фальшивая, чую с порога.
Я тоже – не лучше: пытаюсь дышать через раз, чтобы успокоить сердцебиение и не разрыдаться. Почему-то хочется броситься к нему и немедленно рассказать обо всем. Пожаловаться. Никогда, ни разу за два года у меня не возникало желания переложить на кого-то свои проблемы. Совсем с ума сошла.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Ребра? – интересуюсь, войдя и притворив за собой дверь. Не собираюсь делать вид, что ничего не заметила.
– Я уже выпил болеутоляющее, – бодро рапортует мой сожитель. – Сейчас пройдет.
Ладно, не буду спрашивать, как он нашел место, куда я положила оставшиеся медикаменты. Вроде бы оба раза, когда я прятала и доставала их из своего тайника, Пересмешник спал.
– На голодный желудок? – срывается с моего языка прежде, чем я успеваю спохватиться. Тоже мне нашлась заботливая мамаша.
Пересмешник думает так же, усмехается.
– Госпожа доктор, признаю: был не прав, – пытается свести все к шутке, но не получается – я в слишком дурном настроении.
– Это не мое дело, – отзываюсь, наконец сказав что-то правильное.
Прохожу к шкафу.
Нужно достать платье и переодеться, чтобы скрыть следы, оставшиеся от пальцев Филина на моей груди. Вопрос: как это сделать при Пересмешнике? Закрыться в шкафу?
– Все нормально? – На этот раз мужчина спрашивает серьезно.
Так, мы это уже проходили: я психую возле шкафа, он – стоит у меня за спиной. Не хватало еще, как в прошлый раз, стукнуться о дверцу и улететь в прошлое.
– Нормально, – отвечаю как можно спокойнее. Я расклеилась – вот что. Надо немедленно брать себя в руки и отключать эмоции.
– Мне показалось, ты плакала.
Не плакала. Только собиралась. И он мне помешал. Оно и к лучшему – нечего сидеть и рыдать, как дура. Слезами горю не поможешь. Да и не горе со мной случилось, в общем-то. Унижение и физическая боль – ерунда, остыну и думать забуду.
– Нет, – отмахиваюсь, не оборачиваясь. А сама понимаю, что копаюсь в шкафу чересчур долго. Вот оно, платье, лежит посреди пустой полки – сложно не заметить с первого взгляда. – Просто устала. Может, грязь в глаза попала.
– В оба?
– Почему бы и нет? – на этот раз огрызаюсь.
Что за допросы? Впрочем, и сама не лучше, с ребрами и лекарствами. Мы чужие люди, и нечего лезть туда, куда не просят. Это касается обоих.
И все же интересно: Пересмешник с первого взгляда заметил у меня покрасневшие глаза и не обратил внимания на синяк на груди. Пингвин бы увидел только грудь, ну, может быть, еще ноги. Пересмешник всегда смотрит прежде всего в лицо.
Решаю, что прятаться в шкафу все же глупо.
– Отвернись, – прошу. – Мне нужно переодеться.
Если откажется – черт с ним. Разденусь прямо здесь. На Пандоре быстро теряешь стеснение. Как и чувство собственного достоинства. Но поврежденную грудь хотелось бы скрыть. Что там у меня сзади, если что? Шрамы на спине Пересмешник уже видел. Сегодняшний удар по ягодице вряд ли оставил следы.
Стою, бездумно смотря в темноту шкафа, жду ответа.
– Отвернусь, – обещает сожитель. – Могу даже выйти.
– Отлично, – не сдерживаюсь. Если он выйдет, это будет просто чудесно.
– Через минуту.
Что? Боже, ну что еще ему от меня нужно?
– Повернись, пожалуйста.
Ну вот, сама виновата. Только слепой не обратил бы внимания на мое странное поведение.
Чувствую, как к глазам снова подступают слезы. Почему-то показать Пересмешнику следы от хватки Филина кажется мне еще унизительнее, чем стоять перед Главой обнаженной и слушать его мерзкие угрозы.
– Ты можешь просто… выйти? – прошу, а голос предательски срывается. Чертовы нервы.
Однако вместо того, чтобы послушаться, Пересмешник берет меня за плечи и с силой поворачивает к себе. Самое время ударить его за самоуправство: оттолкнуть или влепить пощечину. А там – будь что будет. Ударит в ответ – может, так будет даже легче. Все станет просто и понятно, привычно и объяснимо.
Но я не бью. Стою и смотрю на него, с вызовом и одновременно пытаясь сдержать невыплаканные слезы.
– Расскажешь? – спрашивает. Мягко. Не требуя.
– Оступилась на крыльце, – дергаю плечом, высвобождая руку.
