национальной независимости.
И в 1812 году положение не слишком переменилось. Высшая знать была разделена, мелкая разорена, народ мучительно боролся с нищетой; никто не рассчитывал на успех настолько, чтобы душой и телом предаться новому предприятию. Пылкий польский патриотизм встречался почти исключительно в армии, одна часть которой сражалась вместе с французами в Италии, Германии и Испании, а другая, под началом князя Понятовского, прославилась в 1809 году обороной Великого герцогства. Настоящая Польша была там: она была в великом и патриотичном городе Варшаве и еще в двух-трех городах герцогства, энтузиазм которых было легко пробудить. Но Наполеон не льстил себя надеждой поднять всю нацию всеобщим, внезапным, электрическим толчком, который способен творить чудеса. Не ожидая от поляков всего, что хотел от них получить, он не хотел им обещать всего, чего они могли желать, и не намеревался, к примеру, требовать от России восстановления Польши как целостного государства, если поляки не помогут ему Россию победить.
Не ожидая от Польши многого, Наполеон льстил себя, всё же, надеждой, что при появлении слуха об обширной экспедиции, предпринимаемой по видимости ради одной Польши, можно будет возбудить в поляках патриотический порыв и добиться от Польши хотя бы солдат и денег. С этой целью он решил отправить в Варшаву посла, что явилось первой и достаточно недвусмысленной демонстрацией того, что он видит в Великом герцогстве Варшавском не просто придаток Саксонии, а новое государство, существовавшее само по себе и способное стать прежним королевством Польским. Послу надлежало направлять поляков, побуждать их объединиться в конфедерацию, собрать генеральный сейм, удвоить и утроить армию князя Понятовского и отправить посланцев в провинции, раньше всего отделенные от Польши, в Литву и Волынь, отложив, тем не менее, на время подобные же происки в Галиции из-за необходимости сохранить союз с Австрией. Посол, призванный содействовать восстановлению Польши, должен был оказаться выдающимся деятелем, способным внушать и осторожность, и дерзость, оказывать огромное влияние и одним своим именем обозначить важность предприятия, которым ему поручалось руководить.
Для такой трудной миссии Наполеон собирался выбрать Талейрана, и хотя этому беспечному и насмешливому человеку недоставало пыла для подобной роли, выбор был великолепным, ибо Талейран, кем только ни побывавший в жизни, даже революционером, мог стать им вновь. Кроме того, он обладал искусством льстить страстям и твердо управлять ими, а также личным величием, что могло в ту минуту превратить его в подлинного восстановителя Польши. Со всеми этими способностями Талейран соединял удобство, которым не стоило пренебрегать: он был конфидентом и любимцем венского двора, а потому менее, чем кто-либо другой, мог внушить ему беспокойство при осуществлении дела, столь щекотливого из-за того, что Галицией владел именно венский двор. Но по этой же причине план Наполеона и рухнул, ибо Талейран, охваченный недостойным его нетерпением, проявил в Вене излишнюю болтливость, которая чрезвычайно не понравилась Наполеону, вновь пробудила в нем подозрительность и заставила отказаться от столь ценного орудия. Он отказался от Талейрана и по прибытии в Дрезден, подыскивая в своем окружении человека для отправки в Варшаву, остановил выбор на господине Прадте, архиепископе Малинском, ибо священник как нельзя лучше подходил католической Польше.
Трудно было найти человека более остроумного и одновременно настолько не умевшего себя вести. Непоследовательный, бестактный, не способный лавировать и не имевший управленческих навыков, которыми нужно было помочь полякам, могущий только искрометно острить, к тому же довольно трусливый, он способен был лишь усилить сумятицу патриотического подъема. Но Наполеон был весьма ограничен в выборе, и, обнаружив при себе Прадта, которого вез для духовного окормления армии, внезапно вызвал его, объявил о миссии, кратко и властно обозначил ее задачи и цели и отослал, так что тот не успел ничего возразить. Архиепископ уехал, одновременно напуганный и ослепленный своей задачей, ибо имел притязания стать в свое время одним из тех великих политиков, столь внушительные примеры которых являло иногда духовенство; но ему не хватало ни терпения, ни смелости для ролей, которые он на себя брал, и, едва за них взявшись, он тотчас начинал их ненавидеть и бояться. Прадту обещали богатое содержание и приказали незамедлительно отправляться в Варшаву. Назначение его было столь стремительным, что он не успел обзавестись всем необходимым для придания блеска посольству; он одолжил денег, слуг и секретарей и направился к месту назначения.
Полученное им приказание щадить Австрию, трудясь над пробуждением польского духа, отвечало главной трудности момента. В самом деле, Австрия, которая теперь была у Наполеона под рукой, ибо в Дрездене он располагал и императором, и его главным министром, вовсе не выказывала горячего желания содействовать восстановлению Польши. Между тем она могла быть в нем заинтересована, и дело в первый раз и, не исключено, что в последний, казалось осуществимым. Более того, Пруссия и Россия потеряли и должны были еще потерять в результате гораздо больше территорий, чем Австрия, а Иллирия оставалась прекрасной ценой за Галицию. Но, будучи угнетена Наполеоном, Австрия не стремилась отгородиться от России и к тому же с подозрением отнеслась к предназначенной ей компенсации. Ведь Наполеон, заставив ее надеяться на Иллирию, мог, конечно, забрать у нее Галицию, а потом вернуть какие-нибудь клочки Иллирии, которые не могли ее удовлетворить. Австрия столько натерпелась при последних переустройствах, особенно когда их автором делался Наполеон, что у нее не осталось ни малейшего желания снова вести с ним переговоры по территориальным вопросам. И потому ее речи относительно этого предмета была холодны и уклончивы, а Наполеон, зная, что вскоре она окажется у него на фланге и в тылу, щадил ее и всецело полагался на божество, на которое и имел обыкновение всецело полагаться, – на победу.
Наполеон уделил делам уже две недели и готовился к отъезду, когда 26 мая в Дрезден прибыл, наконец, король Пруссии. Французский император откровенно рассказал ему о своих планах, в которые совершенно не входило уничтожение королевства Прусского, хотя о том и твердили в Берлине и во всей Германии. Наполеон заверил Фридриха-Вильгельма и его канцлера Гарденберга, что оккупация Шпандау и Пиллау была мерой предосторожности, вполне естественной при движении войск среди враждебно настроенного населения; он принес извинения за зло, причиненное войсками подданным короля, и согласился занести в счет, открытый с Пруссией, всё продовольствие, отобранное у населения двигавшимися корпусами; наконец, он обещал королю и его министру богатую компенсацию в территориях при благополучном исходе войны. Фридрих-Вильгельм, поначалу не желавший оставаться в Потсдаме под прицелом пушек Шпандау, а в Берлине под властью французского губернатора, и хотевший удалиться в Силезию, согласился не покидать свою королевскую резиденцию, дабы показать уверенность в своем союзнике
