также был серьезно подорван, что тут же уловили члены кабинета. В своих мемуарах Рейно цитировал отрывок из дневника министра торговли и промышленности Л. Роллена, присутствовавшего на заседании: после того, как председатель Совета министров вышел из зала, объявив о своем уходе с занимаемого поста, коллеги «окружили Даладье и начали его поздравлять, думая, что именно он, завершая план, который непрерывно реализовывал с момента своей отставки, получит предложение сформировать новое правительство»[1341].
Рассчитывал ли на это сам Даладье? В распоряжении историков есть относящееся к 1944 г. воспоминание Лаваля о том, что в последние недели «странной войны» военный министр действительно интриговал. По словам главы правительства Виши, в апреле 1940 г. Даладье предложил ему организовать в парламенте свержение кабинета Рейно. В составе нового правительства, которое мог возглавить Петэн, Лаваль должен был получить пост министра иностранных дел и мандат на ведение мирных переговоров[1342]. Это свидетельство, безусловно, не стоит рассматривать как полностью объективное с учетом того, кто и когда его сделал, однако есть и другие указания на то, что Даладье рассчитывал вернуться к руководству страной и был готов опираться на политиков, выступавших за мирные переговоры. 11 мая генерал Думенк в приемной Гамелена услышал слова военного министра, обращенные к главнокомандующему: «Если бы я сейчас снова получил власть, я бы тут же предложил портфель министра иностранных дел Лавалю. Я уверен в том, что он бы согласился»[1343].
Речь в данном случае могла идти об использовании фигуры Лаваля для решения актуальной внешнеполитической проблемы, которая в полный рост вставала перед Францией. Весной 1940 г. Париж прилагал большие усилия к тому, чтобы сохранить нейтралитет Италии и по возможности укрепить отношения с ней. До мая Рим, оставаясь военно-политическим союзником Берлина, осуществлял поставки во Францию военной продукции, продав одних самолетов на 1 млрд. франков[1344]. Дуче колебался, но его сомнения «порождались только конъюнктурными соображениями». 18 марта в ходе встречи с Гитлером в Бреннеро он в принципе согласился вступить в войну на стороне Германии [1345]. Однако в Париже этого не знали. Посол Франсуа-Понсе полагал, что шансы удержать Италию от вступления в войну оставались, и Франции следовало предложить в обмен на итальянский нейтралитет серьезную компенсацию. В случае торга Лаваль, знакомый с Муссолини с 1935 г. и известный проитальянскими симпатиями, мог принести пользу.
Так или иначе, имя Лаваля в контексте событий апреля-мая 1940 г. возникло не случайно. Французская политическая система явно не выдерживала военных перегрузок. Если в годы Первой мировой очевидные признаки дестабилизации обнаружились в ней лишь к исходу третьего года боевых действий, то в 1939–1940 гг. ей хватило полугода для того, чтобы впасть в глубокий кризис. При всех огрехах военного строительства 1930-х гг., армия уже обладала потенциалом, необходимым для ведения войны против Германии. По состоянию на начало мая Франция имела полный паритет с Рейхом по количеству танков (2946 против 2977), ее артиллерия, если не считать противотанковых и противовоздушных орудий, превосходила германскую[1346], и лишь в воздухе Люфтваффе обладали двукратным преимуществом, которое частично нивелировалось поддержкой Королевских ВВС Великобритании[1347]. «Странная война» нанесла удар по моральному состоянию войск, однако не подорвала их боеспособность. Общество к весне 1940 г. было дезориентировано, но явных пораженческих настроений пока не демонстрировало. Настоящей ахиллесовой пятой Франции во Второй мировой войне оказалась именно ее политическая система.
Ранним утром 10 мая Гамелен узнал о большом германском наступлении в Бельгии и Нидерландах. 10 лет, занимая высшие командные посты, он делал все для того, чтобы в нужный момент парировать «внезапное наступление». Детально разработанные под его руководством планы с точностью до часа и отдельной дивизии диктовали, что необходимо предпринять в этом случае. В течение долгих месяцев «странной войны» он реагировал на любую военную тревогу, и главной проблемой для него оставался тот факт, что противник не демонстрировал ожидаемой активности. Начало настоящей войны на западе генерал воспринял с облегчением. Брожения в войсках, вызванные затянувшимся бездействием, недовольство тыла, интриги в верхах – все заканчивалось с ее наступлением. «Он доволен, он получил “свое” сражение»[1348], – сказал 10 мая Рейно. В тот же день он написал Гамелену: «Мой генерал, битва началась. Единственная вещь имеет значение – выиграть ее. Ради этого мы будем работать все, как один» [1349]. Главнокомандующему оставалось запустить отлаженную военную машину и наблюдать за тем, как она делает свое дело. Как отмечал де Голль, «человек большого и тонкого ума, огромного самообладания, он, конечно, не сомневался, что в приближающемся сражении победу в конце концов одержит он»[1350].
Глава IX
Военные действия в мае-июне 1940 года и поражение Франции
Поражение Франции летом 1940 г. ни в отечественной, ни в зарубежной историографии не рассматривается как феномен, связанный исключительно с военным крахом Третьей республики в период победоносного наступления Вермахта в мае-июне 1940 г. «Крах», «разгром», «падение», «всеобщий хаос»[1351] – вот те эпитеты, которые используют историки применительно к тем событиям, которые развернулись во Франции в летние месяцы 1940 г. и которые включают в себя не только военную катастрофу, переживаемую французской армией, но и еще две крупные социально-политические проблемы, непосредственно вытекавшие из нее и сопровождавшие крах армии, считавшейся сильнейшей на континенте – массовое бегство гражданского населения на юг Франции, подальше от театров военных действий, и тяжелейший политический кризис, сопутствовавший военному и закончившийся в июле 1940 г. установлением во Франции авторитарного режима Виши во главе с маршалом Петэном, лидером французских коллаборационистов.
Утром 10 мая 1940 г. с наступлением гитлеровских войск на территорию Бельгии, Нидерландов, Люксембурга и Франции закончился восьмимесячный период «странной войны», «пришло время большой скорби» – началась «война всерьез»[1352]. Известный французский историк международных отношений Ж.-Б. Дюрозель отмечает «техническую ловкость, с которой немцы смогли вплоть до середины дня 9 мая заставить союзников [англо-французских – авт.] сомневаться в том, что их наступление, требовавшее гигантской подготовки, действительно состоится»[1353]. Французское командование не знало и об изменении плана нападения Вермахта, который раньше готовился под руководством генерала фон Г. фон Рундштедта и во многом повторял план Шлиффена образца 1906–1914 гг. Новый план генерала Э. Манштейна основывался на идее прорыва французского фронта в центре в районе Арденн. Для этого предполагалось задействовать специально созданную бронетанковую группу и значительное количество моторизованной пехоты под прикрытием авиации. Эти войска согласно плану Манштейна должны были максимально быстро пересечь местность с трудным рельефом и создать эффект неожиданности для французов, не веривших, что немцы решатся на атаку на этом участке фронта. В случае успеха перед Вермахтом открывались широкие оперативные возможности для наступления вглубь территории Франции.
Манштейн не ошибся в
